Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата… - Геннадий Владимирович Старостенко
Образ порнографа Иогана в исполнении Маковецкого (как, впрочем, и большинство персонажей Балабанова в этом и прочих его фильмах) лишен спиралевидности, иными словами, диалектики личности. Его героям некогда совершать круг действий в пространстве самосознания, добираясь до катарсиса в личностном преображении. И сходящий на лед Иоган неубедителен. Он ходулен, он полый внутри – потому и взгляд пустой. И нет никаких видимых личностных причин вставать ему на невскую льдину в ледоход. Конечно, метафорично, красиво, но непонятно. Мы просто не видим, не понимаем – как оно возможно в этой личностной развертке, – нам не показали истинных побуждений к суициду, провалу в самоубийство от осознания собственной опустошенности и греховности. У того же Достоевского все расписано в человеческих мотивах и побуждениях, а тут – бац, и все… И нет никакой возможности понять, как в этой деградации личностной возникает этот спазм прозрения и осознания своего греховного ничтожества, толкающий героя к смерти.
Это при том, что тема малых народов в образе унижаемых и растлеваемых «сиамизов» поднималась автором довольно страстно. Есть и отдельные живые места в картине, есть даже и главное – попытка разобраться в природе красоты мира и убожества человеческого духа, – и тут Леша был бы молодец, доведя все до зримой разрешающей идеи… Но, как уже сказано было, он чаще просто тычет изумленно пальчиком в душевные недуги общества – «смотрите-смотрите!», и все…
А Уайт тем временем винит во всем русский город, воздвигнутый Петром, а там и Россию, порожденную русской историей. Потому-то «в этом фильме нет любви – лишь запутанные сексуальные отношения, власть сильного над слабым и потребность скрыться в окружающей действительности». И следует резюме, что фильм, в котором так много уродов, предлагает своеобразное оправдание тому, почему Россия в 1917 году с готовностью приняла апокалипсис революционного переворота.
А в контексте все тот же сверхскепсис Леонида Андреева – как в «Дневнике Сатаны»: однажды Князь Тьмы решил понять, что значит быть человеком… вочеловечился – и даже стал вести дневник, постигая человеческое… И оказалось, что вся его страшная дьявольщина просто детская игра в сравнении с тем, на что способны люди…
Озабоченному этой «русской патологией» Уайту и хочется видеть Балабанова как мастера «пастиша», «интертекстуальности», «двойного кодирования», etc. Уже и во времена хрущевской оттепели время и пространство начали инвертироваться, а жизнь до и после «советского эксперимента» складывалась в тождество, направленное на обличение морального разложения российского общества.
Мне лично куда ближе трактовка творчества Леши Балабанова, скажем, от культуролога и киноведа Яна Левченко, с его попыткой дать анализ Балабанова как феномена энтропии. Попробую обратиться и к нему, а пока – о заокеанских ракурсах Уайта. (С настойчивостью напомню – для меня лично, именно Лехи, как его называет в интервью и свердловский его старый приятель Евгений Горенбург. Да Балабанов мне и спасибо скажет из своего недоступного далека, ведь это попытка уменьшительно-приятельским тоном чуть приподнять для массового зрителя чугунную депрессивность большинства его работ.)
Ведь (как бы мы ни противились этому взгляду на события и природу нашей истории) у Фредерика Уайта в его «Бриколаже» читаем: «Балабанов разбивает эту идеализированную картину прошлого, представляя русский конец века временем порнографов и сексуальных извращенцев и наводя зрителя на мысль, что современные реалии постсоветской антиутопии представляют собой лишь более современную эманацию хронической национальной патологии».
Вот-вот, думается мне, именно над этой фразой и стоит задуматься восторженным адептам Балабанова из «русской партии». Им бы прочесть Фредерика Уайта хорошенько.
В подтверждение моего тезиса о том, что для Балабанова Россия всякая оказалась плоха, обнаруживаю у Уайта еще одну цитату: «…в отличие от русских фильмов, облагораживающих дореволюционное прошлое, таких как “Сибирский цирюльник” (1998) Никиты Михалкова или “Русский ковчег” (2002) Александра Сокурова, фильмам Балабанова свойственно существенно более критическое отношение как к настоящему, так и к былому».
И как бы трудно даже упрекнуть Уайта в русофобии (термин этот, «русофобия», придумал, кстати, некогда все тот же Шафаревич). Никакой ненависти к России и никакой боязни России у исследователя нет. Просто велик соблазн трактовать все наши нестроения, всю нашу «нескладуху» какой-то ее глубинной природной болезнью. Уж очень удобно и привычно российские потрясения и сдвиги представлять как генетически присущие, при этом оставляя в тени политзаказ от собственной «госдепии». Да – болезни есть, и серьезные, но только тем творцам, кто горше других печалится об этом, часто застят зрение свои собственные болячки. И потому не способны они в слепоте, простоте и пристрастности своей поставить правильного диагноза стране и ее истории.
И опять, «в развитие сюжета», речь у американского киноведа об «интертекстах» и о «перекличке времен». Он пишет, что отсылки к «петербургскому мифу», романам Достоевского и теории вырождения создают в фильме имплицитные параллели, намеренно подчеркивающие аспекты социального упадка, свойственные России 90-х…
Что значит «имплицитные»? Имплицитный – это значит скрытый, не обнаруживаемый при поверхностном наблюдении. Иными словами, режиссер так тщательно замаскировал эти свои аллюзии, что неискушенный взгляд их и не обнаруживает. А вот тот, кому их там важно найти, обязательно это находит.
Но стилизация в этом кино под кинематограф начала прошлого века, как и сама упрощенная режиссерская манера ставить планы и развитие характеров, очень сильно, на мой взгляд, ограничили возможности развернутого действия. Не говоря уж о «перекличке эпох», если она там и была. А если все там настолько замаскировано, что знаки и намеки открываются лишь избранным и надо быть гроссмейстером масонского ордена, чтобы разобраться в знаковой системе, то стоило ли вообще огород городить? Хотя косноязычные камлания на том, что все здесь плохо и патологично по своей природе, по метафизике самой, оттого-де и нелады, и общее уныние во всем, – это в общем дискурс понятный, а в данном контексте – характерно балабановский…
Да просто сами те «лихие девяностые» своей патологией так сильно «давили на психику» и столько эманировали зловония, что, казалось, они накрывали и перекрывали (простите, так и просится на язык шкода – медным тазом) все прилежащие эпохи лет на двести вглубь истории. Если не на все пятьсот – так и ваш покорный слуга ощущал разрушительность процессов декультурации 90-х, и о чем с убеждением готов свидетельствовать публицист Юрий Болдырев (в прошлом известный государственный деятель, а ныне автор интереснейших книг и статей о современной России), именуя сегодняшнюю эпоху олигархическим феодализмом.
Кстати, Болдырев и сам ленинградец-петербуржец, но почерпнул из ауры города для себя не декаданс, а позитивное духовное наполнение, его структурирующую и мобилизующую суть. И уж будь он режиссером кино, то ткань
