Лея Трахтман-Палхан - Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву

Однажды пришла в КУТВ Саля Харуди (она не вернулась из ГУЛАГа). Она работала на 1-м ГПЗ и жила в заводском доме, как большинство товарищей из Палестины. Мы стояли во дворе с группой товарищей, жителей КУТВа; взрослые говорили с ней, а я стояла и слушала в стороне. Вдруг Саля посмотрела на меня и сказала удивленно: «Что с тобой, Лейчик, какое отчаяние в твоих глазах?» Все повернулись, посмотрели на меня и вернулись к прерванной беседе. В отличие от них, у моих новых подруг я нашла настоящую заботу и поддержку. А ведь в начале у нас не было даже общего языка. Однажды сказал мне Бен-Иегуда, отец Димы: «Почему ты выглядишь как прибитая, откуда у тебя появилось угнетенное чувство? Пойми, рабочие и работницы, с которыми ты работаешь, люди деревенские, они далеки от твоего уровня. Что ты думаешь, они читали Эмиля Золя, Виктора Гюго, Ромена Ролана и других классиков, которых ты читала? Они даже не читали Льва Толстого. Ты должна ходить среди них с высоко поднятой головой».

Бен-Иегуда и Саля были единственными из взрослых, близко знакомыми со мной еще с Палестины. Бен-Иегуда был назначен партией проводить диспуты и лекции в группах молодежи. С Салей я встречалась, как связная Центрального комитета партии, члены которого скрывались в доме ее родителей. Бен-Иегуда видел меня в естественном окружении в Палестине, но он не понимал, что чувство подавленности свойственно каждому эмигранту, что быть, как он, студентом, не обремененным заботами о существовании среди людей из разных стран, это не то, что жить среди народа, когда все тебе незнакомо, чуждо, без знания языка, да еще в бедственном положении тех лет.

На заводе, в нашем цехе, часто бывали собрания после работы. Я начала понимать русский язык и всегда слушала с удивлением и воодушевлением речи агитаторов-коммунистов из рабочих и руководителей, которые верили всем сердцем, что они строят общество справедливости и экономического благополучия. Они призывали рабочих перевыполнять норму и закончить пятилетку за четыре года. Призывали рабочих жертвовать и жертвовать для будущего. Нам рисовали строящееся общество социализма и коммунизма в ярких красках. И так, как это произносилось с полной верой, это оказывало влияние. Рабочие и работницы выступали с различными практическими предложениями по улучшению машин и повышению производительности труда и качества продукции. Эти собрания продолжались допоздна.

Я также участвовала в собраниях по чистке партии. Существовал порядок в коммунистической партии еще до революции, что раз в несколько лет надо очищать партию от чуждых элементов. После революции это считалось еще более необходимым, поскольку партия была у власти, и разные люди проникли в нее для получения личной выгоды и привилегий в обществе. И вот прибыла в наш цех комиссия, назначенная Центральным комитетом, и в ней старые партийцы с большим стажем, которые в царское время прошли тюрьмы, Сибирь, участники революции 1905 года, Октябрьской революции и Гражданской войны. Я всегда интересовалась душой человека и его жизненным путем. Поэтому я сидела, завороженная рассказами из жизни, которые я слушала с большим интересом. На эти собрания приглашались все рабочие цеха, включая беспартийных, чтобы высказать свои мнения о членах партии, вызванных комиссией. Собрания проходили в большом зале цеха. Зал всегда был переполнен.

Члены комиссии заседали на сцене, около стола. В центре сидел председатель комиссии. У нас это была пожилая женщина, серьезная, без улыбки на лице, справа и слева сидели по два человека с каждой стороны. Сначала все члены комиссии представились присутствующим. Каждый из них рассказывал, с какого года он член партии, о своей партийной работе до и после революции. Рассказы членов комиссии о жизни были захватывающими. Они были старыми большевиками, рассказывали об арестах, высылке в Сибирь, побегах за границу, об участии в боях на баррикадах 1905 года, в революции 1917 года и Гражданской войне. После этого председатель комиссии вызывала на сцену по списку, лежащему перед ней, одного за другим коммунистов, которые рассказывали о себе: каждый рассказывал о своем происхождении, чем занимаются родители, автобиографию, что он делает сейчас и какова его общественная работа.

Члены комиссии задавали вопросы и в конце спрашивали присутствующих, есть ли у них вопросы к вызванному коммунисту о его работе, о его поведении, и на глазах у всех решали: оставить ли этого человека в партии или перевести в кандидаты, а то и в сочувствующие; записывать ему выговор в партийный билет или исключить из партии и тут же отобрать партбилет, который клался на стол перед комиссией при выходе на сцену. Я слушала все это с большим интересом: были среди рабочих цеха коммунисты, прошедшие интересную жизнь. Иногда выяснялись факты о неправильном поведении. Были всякие рассказы о прошлом и настоящем. Люди выступали и рассказывали, что знали, о проверяемом товарище. Партия тогда пользовалась большим авторитетом у городских рабочих. Многие из заводских рабочих участвовали во всех революциях. Многие из них верили партии – это были 1933–1934 годы, до убийства Кирова, до массовых арестов.

Случилось и мне однажды выступить на таком собрании. На сцену был вызван один из мастеров нашего цеха. Он был молчаливым, очень серьезным и всегда печальным деревенским человеком лет сорока. Вдруг обнаружилось, что он скрыл свое происхождение: его родители – кулаки, выселенные со своей земли. И вот он стоит на сцене, перед комиссией и рабочей публикой, и объясняет, что с детских лет работал в деревне и в городе работал подмастерьем, и собственными силами достиг специальности мастера. Он рассказывает, что его родители действительно были зажиточными крестьянами, но это произошло потому, что семья была большая, и все работали в хозяйстве, а не за счет эксплуатации наемных рабочих. И вот уже поступило предложение исключить его из партии. Тут я пересилила свою застенчивость, попросила слово и выступила в его защиту. Я заявила, что он говорит правду, и я верю всему, что он рассказал. Он работал с детства в качестве наемного рабочего и не ответственен за своих родителей. Мы в своем цехе не видели ничего плохого в его поведении. Он никогда не приходит на работу пьяным, не слышали никогда, чтобы он ругался; он предан работе, не считается со временем. Он приходит на работу рано и уходит, только когда убедится, что все в порядке.

Мои слова повлияли. Комиссия вернула ему партийный билет, только записала выговор за то, что он скрыл свое происхождение. Назавтра, когда собрались, чтобы слушать продолжение «чистки», села возле меня молодая женщина, по виду – типичная еврейка, и говорит, что она – член партии и сегодня вечером ее вызовут на комиссию. Она просила меня выступить и сказать о ней несколько хороших слов. Я не знала эту женщину, не знала ее имени, она не работала в нашем отделении. Я ей ответила, что я ее вообще не знаю. Она мне говорит: «Это не важно, что ты меня не знаешь, ты выступаешь красиво». Я ей объяснила, что только высказала свое мнение о человеке, которого я знаю по работе, а о ней мне нечего сказать. Я удивилась, что означает эта просьба? По своей наивности я не поняла, что она обращается ко мне, как к еврейке.