Лея Трахтман-Палхан - Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву

Нина была умница, честная и прямая, не мелочная, очень серьезная и всегда словно с камнем на сердце. Она не могла управлять своим властным и резким характером. Ее родителей уже не было в живых, а старшая сестра находилась в тюрьме за шпионаж. Нина рассказала мне по секрету, что ее сестра с мужем жили много лет в Китае, а когда они вернулись, их арестовали за шпионаж. Она не верила, что ее сестра могла изменить родине, но была довольна, что ее фамилия была другой, по мужу, и не поддерживала никакой связи с ними. Хотя сестра ушла из дома, когда Нина была еще маленькой девочкой, она была единственной из живых родственников, чьи фотографии, присланные из Китая, хранились в Нинином альбоме.

В начале войны мы эвакуировались в Сибирь с подшипниковым заводом, на котором работал Михаил. Сергея мобилизовали на фронт. Перед самой войной мы успели вместе с ними отпраздновать дни рождения их дочки Зои и нашего сына Эрика. Эрик получил от них в подарок игрушечную машину – красную, блестящую, на которой он учился разбирать игрушки. В Томске мы получили от Сергея письмо с фронта. Он писал нам, что Нина присылает ему письма, полные любви и заботы, и в своих письмах она не похожа на ту Нину, которая была дома. Когда мы вернулись после войны, мы посетили Нину.

Она жила в той же маленькой заводской комнате с двумя детьми: Зоей и Сережей, сыном от второго брака, названным так в честь Сергея, который погиб на фронте. Второй Нинин муж был евреем, и у сына тоже были типичные еврейские черты лица. Больше всех от Нининого тяжелого характера страдала Зоя – об этом рассказали нам соседи, еврейский муж Нины и сама Зоя. Когда через несколько лет мы с Михаилом пришли к ней домой, чтобы узнать, как сложилась ее дальнейшая судьба, выяснилось, что Нина внезапно умерла, незадолго до нашего прихода, из-за неправильного диагноза, во время операции. Ей было 30 лет. Я очень жалела, что опоздала. Страшно тосковал по маме и не мог успокоиться ее шестилетний сын Сережа.

Вернемся к рассказу о заводской жизни. Рабочим, страдающим хроническими болезнями, иногда выделяли путевки в санатории. Когда кто-нибудь возвращался с отдыха, рабочие окружали его с восклицаниями: «Как загорел! Как поправился!» и с вопросом: «Сколько прибавил?» Есть досыта и прибавить в весе было стремлением каждого, уезжавшего в дом отдыха или в санаторий. Рабочие все были бледные, потому что работали иногда по 14 часов в сутки без перерыва, чтобы выполнить пятилетку и план цеха в сроки и в объемах, принятых на общем собрании цеха. Это всегда было больше 100 процентов. Механический цех, где я работала, находился в большом зале, длинном и высоком, со стеклянной крышей. Там было несколько отделов. Я служила в отделе, где обрабатывали все детали коробки скоростей. В каждом отделе была группа контроля, и все законченные детали осматривали контролеры. Они также проверяли детали в процессе работы, подходили и мерили одну или две детали, чтобы удостовериться, все ли в порядке, все ли станки налажены и нет ли какого брака.

Шум станков, пыль от обработки чугунных отливок, эмульсия на содовой основе для охлаждения стальных деталей во время обработки, скудное питание – все это плохо отражалось на здоровье рабочих. Рабочие приезжали со всех концов города в переполненных промерзших трамваях. Станки стояли рядами. Подсобные рабочие ходили с тачками и собирали металлическую стружку.

Через ворота в наружной стене прибывали из металлургического цеха большие тележки, нагруженные деталями, предназначенными для обработки в нашем цехе, и выходили уже с обработанными деталями – их везли в цех сборки, к конвейеру. Тележки возили в основном женщины, одетые в тулупы и в зимние шапки-ушанки. Мой станок стоял недалеко от ворот, и зимой я часто простужалась. Поскольку простуды мои проходят без высокой температуры, зимой я нередко работала больной, с кашлем и насморком. Бюллетень по болезни можно было получить, только если температура поднималась выше 37,2 градуса, насколько я помню. Были специалисты по подъему температуры в термометре, поэтому врачи подозревали каждого. Однажды я пришла к врачу с температурой 39 градусов. У меня не было ни насморка, ни кашля, и горло у меня не болело. Врач меня спросила раздраженно: «Что случилось с термометром?» Когда она убедилась в правдивости моей высокой температуры, она проверила меня основательно и обнаружила, что у меня растет зуб мудрости. Тогда она изменила свое отношение ко мне и дала бюллетень. Рабочие тогда получали 100 процентов оплаты за дни болезни, и некоторые хотели отдохнуть несколько дней.

В то время я продолжала еще жить в комнате Сали и Бен-Иегуды, но большинство дней недели я ночевала у подруг. В те годы пятница была сделана выходным днем, перешли на пятидневку и семичасовой рабочий день. Числа 6, 12, 18, 24 и 30 каждого месяца были днями отдыха. Но когда некому было подменить, работали 14 часов в день. Это была борьба против религии: воскресенье – святой для христиан день, перестал быть днем отдыха, а кроме того, народу показывали «достижения» диктатуры пролетариата – уменьшили часы работы. Мне кажется, что этот порядок – пять рабочих дней в неделю – продолжался до начала войны. В действительности все было иначе. После работы бывали поездки в колхоз или совхоз для помощи в полевых работах. Иногда это происходило в выходной день. Помнится, однажды на такой работе я расплакалась. Приехали на место, и нас отвели на картофельное поле полоть сорняки. Работали тяжело – поле было очень запущенное. Мы пололи до обеда, затем нас повели в столовую и дали каждому миску жидкого супа. Вдруг столовая наполнилась стариками и детьми. Они подходили к нашим столам и просили хлеб, который мы привезли из города. Они рассказали, что у них нет хлеба и кончилась картошка. Дети протягивали руки и просили есть. Мы отдали им все, что привезли, и посадили за стол вместо себя. Были среди нас женщины, которые на обратном пути всю дорогу плакали и говорили тихо между собой: «Что большевики сделали с народом».

Я начала учиться на рабфаке (факультет для рабочих, вечерняя средняя школа с четырехлетним обучением). Приняли меня сразу на второй курс. Учились в две смены: утренняя и вечерняя. Когда работала вечером или ночью (с 12 ночи до 8 утра), училась утром, а когда днем – училась вечером. На рабфаке я подружилась с двумя однокурсницами. Одну звали Маруся Трофимова – высокая, широкоплечая, красивая, со светлыми волосами, голубоглазая, с симметричными чертами лица. У нее были проблемы со слухом в результате осложнения после простуды. Добрая, спокойная и скромная, она очень ценила нашу дружбу, провожала меня иногда домой, в общежитие, чтобы подольше быть вместе и беседовать. Ее семейство приехало с Украины к старшему брату, который хорошо устроился на заводе, недалеко от нас, и устроил Марусю и родителей в отдельную, благоустроенную, по моим тогдашним понятиям, квартиру. Плохой слух мешал ей учиться. Спустя короткое время Маруся Трофимова вышла замуж и, к сожалению, оставила учебу. Когда мы вернулись в Москву после войны, мы приходили к ней домой. У нее уже были дети, она рассказала, что плохой слух мешает семейной жизни – это раздражает ее мужа.