Слабак - Джонатан Уэллс
Но я догадывался, что если расскажу ему об инциденте с Марко, то отец вполне справедливо спросит: «А зачем ты так упорно отжимался, если не для того, чтобы дать этому парню в челюсть?»
Когда Ибенге вечером вернулся в комнату и я рассказал ему о том, что сделал Марко, он спросил:
– Ты ещё удивляешься? А чего ожидал от такого урода? Этот парень очень странный: я всегда так думал. Интересно, что же случилось с его последним соседом по комнате? И кто теперь захочет поселиться с ним? Может, ему просто нравятся американские мальчики?
И он ухмыльнулся, не ожидая ответа.
На следующий день я снова чувствовал себя почти нормально. Лицо полицейского появлялось и исчезало передо мной в мгновение ока, пока я пытался понять Рабле и Гаргантюа. Борода Марко снова царапала мне щёку, отвлекая от трудного старофранцузского. Пускай эти два события и не связаны между собой, однако в моём сознании они крепко переплелись между собой. Все другие фрагменты той ночи и следующего дня появлялись и быстро исчезали.
В понедельник днём после занятий Джон пришёл и сел на кровать Ибенге.
– У тебя тоже флешбэки? – спросил я его.
– Да, но они меня уже не беспокоят, – воскликнул Джон. – Даже нравятся. Напоминают о том, что узнал.
– И что же например? Я вот ничего не узнал. Ну, кроме того, что нам крупно повезло, что нас не арестовали. Разве что увидел кучу галлюцинаций, которые не добавили ничего особенного, – парировал я.
– Я понял, что всё неправда: и полицейский, и демонстрации. Даже сам наркотик… Но давай повторим в следующие выходные? – предложил Джон.
– Не хочу это снова принимать. Я даже написал своему отцу, рассказал про этот трип, – сознался я.
– Но зачем? Не смог с этим жить? Так захотелось признаться? А кому ещё рассказал?
– Только Ибенге! – заверил я.
– А, ну хорошо. Он всё равно знает. Не могу поверить, что ты разболтал всё отцу. А если он пожалуется в школу? – зло произнёс он.
– Не расскажет. Уверен, он не станет делать проблемы из того, что я принимал наркотики. Но я не хочу принимать это снова, – ответил я.
– Почему?
– Не понравилась вся эта «спидовая часть»! И то, как долго длятся галлюцинации. Слишком тяжело для меня.
– Значит, хочешь верить только лишь в одну реальность? – парировал он, как будто бы мы вели отвлечённый философский диспут.
– Нет, есть разные реальности. Но лично мне нравятся мои собственные ощущения. Такими, какими они бывают обычно, а не включёнными на максимум.
– Ты всё неправильно понял, мужик. Все твои переживания находятся строго в одном потоке, – заверил он. – А тебе и нужен ЛСД, чтобы добраться до других.
– Что ж, думаю, мне придётся жить без этих новых переживаний, – пожал я плечами.
Наши споры привели к разногласию, касавшемуся философии, что всё больше и больше увеличивалось в течение следующих нескольких дней. Джон посчитал, что я отрекаюсь от его убеждений, что его одновременно удивило и обидело. Возможно, он решил, что его предали.
Через нескольких дней он перестал со мной разговаривать и едва здоровался, проходя мимо в коридоре. Я стал для него призраком.
Вскоре я заметил, что Франсуа тоже со мной не разговаривает.
– Что я тебе сделал? – спросил я его.
– Да ничего особенного. Но я согласен с Джоном… А ещё – когда ты идёшь в туалет посреди ночи, то громко стучишь гипсом по полу, как будто мертвец стучится в мою дверь. От этого у меня кошмары, и я просыпаюсь весь в поту.
Я сперва подумал, что Франсуа просто дразнит меня, но его лицо не расплылось в улыбке.
– Как может такой маленький чувак, который почти ничего не весит, так шуметь? – невольно спросил я.
– Послушай, а сколько ты весишь? – уточнил Франсуа.
– Не знаю. Давно не взвешивался, – признался я.
– Небось в тебе даже пятидесяти килограммов нет. Только то, как ты ходишь, делает тебя таким громким. До меня дошло: ты же ходишь на пятках, знаешь об этом? – спросил он.
Французское слово “talon” (пятка) было для меня новым.
– Нет, понятия не имел, – удивился я. – Наверное, это гипс так стучит.
– Да, наверное. Потому что это не можешь быть ты, – усмехнулся Франсуа, передразнивая. – Не будь гипса, с твоим весом даже собаку не утопишь!
– И что это значит? – попытался уточнить я.
– Ну, подумай об этом, – раздражённо бросил он и ушёл.
Но, конечно, не имело значения, что именно он говорил – прозвучало оскорбление, касавшееся моего недостаточного веса, первое за долгое время.
* * *
Как только Джон и Франсуа перестали разговаривать со мной, они убедили остальных, кроме Ибенге, присоединиться к бойкоту. Всё это начал Джон, утверждая, что моя позиция в отношении ЛСД свидетельствует о проблемах посерьёзнее. Мол, отвергая наркотик, я отрицаю их как группу. Говорил, что я так поступаю потому, что под своими длинными волосами и цветочными рубашками я прячу настоящего себя – мягкого и ординарного. А ещё угловатого.
Свидетельством моего ничтожества служило письмо, где я признался отцу, что принимал ЛСД. Со слов Джона выходило, что только буржуазный ребёнок из крепкой традиционной семьи мог быть таким послушным. И именно письмо доказывало, что я всё ещё ребёнок, а не мужчина.
Такая критика перекликалась с критикой моего отца.
– Представьте: его родители женаты! – вот что Джон говорил о моей семье. – Они счастливы и всё ещё живут вместе, в своём большом доме в пригороде. И у них есть ещё трое младших детей, с которыми наш переписывается. А ещё у них есть две собаки и кошка. Идеальный пример обычного буржуазного американского подростка!
Ибенге пересказал мне то, о чём Джон говорил всем:
– Уэллсу самое место в телевизионном комедийном сериале, чтобы продемонстрировать пример идеальной американской жизни.
Для Джона я был настолько ретроградным, антикрутым и отвратительным, насколько это вообще возможно для человека. И если бы я попытался оспорить такую однобокую оценку, он бы просто ушёл.
Может быть, отчасти он оказался прав: по сравнению с жильцами из Пристроя я выглядел вполне обычным. Моя семья не использовала меня в качестве «мула»,
