Слабак - Джонатан Уэллс
Тема разговора явно выходила за рамки моего понимания. Следовало обдумать всё постепенно.
– Франсуа – мул в семейном бизнесе? Но почему? – удивился я.
– Ну, чтобы уйти от высоких налогов во Франции. Деньги, что он перевозит контрабандой, французские налоговые органы не могут найти. Его отец – эксперт в налогах. Или, лучше сказать, профессиональный «избегатель» налогов. И потому заставляет сына всё это делать. А если не будет, то никакой тебе школы – и учись на автомеханика. Все мы здесь что-то перевозим, в том или другом смысле. Я вот тоже. А ты? – стал выпытывать он у меня.
– Я ничего не перевожу. Родители просто отправили меня сюда, потому что решили, что здесь безопаснее и я выучу французский, – пояснил я.
– Здесь в такое объяснение никто не поверит. Поэтому давай говорить entre nous[48], что ты собираешься контрабандой провезти французский язык в Америку, – предложил он, одарив меня своей широкой улыбкой и заставив почувствовать себя соучастником.
– А ты что перевозишь?
– Траву, как ты уже заметил, – небрежно бросил он. – И другие вещи, тоже для моего отца. Но поговорим об этом в другой раз.
– А Джон? Он тоже контрабандист?
– Нет, он как я. Политический беженец. Его отец находится под домашним арестом в Афинах. Уже много лет. Когда греческие военные при поддержке ЦРУ и ВМС США устроили переворот, захватив власть в стране, его отец был одним из лидеров оппозиции. Поэтому решил, что Джону пора уезжать, даже если сам он и не сможет. Возможно, понадеялся, что если сын Джон будет за границей, то военные позволят и ему отлучаться на время. И будет хорошо, если в прессе напишут, что они позволили его сыну сбежать.
Должно быть, он считал меня идиотом. У меня просто челюсть отвисла. Это была самая странная компания детей, которую я когда-либо встречал.
– А как же твой отец? – изумился я, не в силах сдержать любопытство. – Ты тоже здесь из-за него?
– Отчасти. Мобуту – наш президент-деспот. И параноик. Он убивает всех, кто, по его мнению, против него что-то замышляет. И у него очень много врагов. Лумумба. Коммунисты в Браззавиле, столице соседней Республики Конго. Теперь он думает, что весь мир ополчился против него, поэтому и сошёл с ума. И он вор, крадущий деньги, предназначавшиеся нашему народу. Украл десять миллиардов долларов американской помощи, как говорят некоторые. Чтобы заставить людей бояться, он стал каждую субботу устраивать публичные казни через повешение на футбольном стадионе в Киншасе. Мой отец, поскольку он министр по религиозным вопросам, должен совершать над жертвами обряды прощания, а наша семья вынуждена на всём этом присутствовать и смотреть. Я не мог больше выносить эти повешения. Вот так и оказался здесь. Просто не хочу больше никогда слышать звук ломающейся шеи, – проговорил он и уставился в пол.
Мгновение спустя он снова поднял голову, широкая улыбка застыла на его лице.
– Конечно, никакие льготы не компенсируют такие преступления, – подытожил он.
Когда Ибенге вышел из комнаты, я взял с полки сборник стихов Дилана Томаса. Мне требовался какой-то якорь, чтобы попытаться удержаться за него. Истории Ибенге выглядели настолько диковинными, что трудно было поверить в них. И всё же они содержали слишком много правдивых деталей, чтобы выглядеть откровенной ложью.
На фоне историй новых друзей мои с таким трудом обретённые зрелость и независимость казались смехотворными. Их мир контрабанды, денег, наркотиков и политических казней выходил далеко за рамки моей банальной провинциальной душевной травмы. То, что я считал ужасным, вероятно, стало бы для них лишь поводом посмеяться. В сравнении я выглядел простачком, не имевшим реального представления о большом мире. Рассказы Ибенге заставили меня задуматься об Акселе и других в «Кафе де ла Роз». Что они на самом деле делали в “École Nouvelle” и почему называли себя изгнанниками, смеясь над этим словом между собой? Неужели тоже были контрабандистами?
Поселившись в Пристрое, я – в большей степени из любопытства! – стал захаживать к Джону. Он никогда не говорил о домашнем аресте своего отца. Также как никогда не упоминал свой дом или семью. В его комнате не было их фотографий или безделушек, напоминающих о них. Там лишь лежали мольберты, банки с краской и тряпки. В воздухе пахло скипидаром. На полках у него стояло несколько книг в мягких обложках на английском языке, например, «Двери восприятия» Олдоса Хаксли и «Сиддхартха» Германа Гессе. Правда в таком состоянии, словно их читали великое множество раз: так что даже страницы выпадали, стоило взять книжку с полки. Рассказывая, что он узнал из своих книг, Джон становился ревностным и догматичным, обходился без юмора. Подобная странность меня в нём пленила.
Чаще всего наши разговоры начинались с дискуссии и заканчивались спорами. Он, например, заявлял:
– ЛСД – единственный способ понимания мира. Он должен стать доступен по рецепту. Для всего остального есть лекарства, так почему же нет для восприятия?
И становилось трудно не принять его сторону, настолько воинственным казалось подобное суждение.
– Не все хотят, чтобы их сознание изменялось под воздействием наркотиков, Джон. Некоторые люди находят мир вполне увлекательным именно таким, какой он есть.
Он отвечал:
– А откуда ты знаешь? Сам-то хоть пробовал?
– Нет, никогда.
После нескольких недель споров Джон вконец измотал меня. В тот субботний вечер мы вместе съели по марке, а затем вышли на улицу, в свежий весенний вечер. Прошли мимо закрытого «Кафе де ла Роз» и направились к сосновому лесу, что раскинулся на холмах возле дома Митников. Сначала я ничего не почувствовал, а в следующий момент амфетамин, содержащийся в ЛСД, буквально захлестнул меня. Внезапно показалось, что меня схватили солдаты и силой повели в сторону леса. Они держали мою мягкую куртку такой же крепкой хваткой, какая была у турков, и потащили по улицам так быстро, как только я мог передвигаться на своих костылях с гипсом.
– Что происходит? Это ужасно. Как долго такое будет продолжаться? – затеребил я Джона, начав паниковать.
– Так и должно быть: быстрая часть трипа, – пояснил Джон, как будто от сказанного станет легче. – Будь спокоен, мужик. Это долго не продлится.
– А что будет потом?! – не унимался я.
– Ты увидишь всякое, невероятное, – отозвался он.
– Тротуар что, шевелится? – спросил я, когда мы присели на скамейку под уличным фонарём.
– Нет, он
