Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Михаил Талалай
Вечный ковер жизни
Семейная хроника
Записи 1920–1937 годов
Переписано
с рукописи (без поправок) А. Скоропадской[1]
Первая тетрадь
Цель воспоминаний
Топчидер[2], около Белграда{11}
20 июня н. ст. 1920 года
Мне бы хотелось использовать вынужденную праздность беженцев, в которой мы живем, хоть сколько-нибудь осмысленно и чем-нибудь заняться. Попробую писать свои воспоминания. Толстой где-то говорил, что когда писатель что-нибудь сочиняет, он должен представить себе того читателя, для которого он пишет. Если — текст, то какого же читателя мне себе представить для моих записок?
Если иметь в виду, что они могут быть прочтены скоро кем-нибудь из родственников, например, после моей смерти, то, пожалуй, кое о чем не будешь говорить так, как хотел бы сказать более дальнему по времени читателю. Об одном не будешь говорить по чувству стыдливости, естественному при всяком «обнажении»; о другом не будешь говорить, потому что современнику не будет интересным то, что может быть интересным отдаленному потомку.
Автобиографические записки во многом приобретают интерес в зависимости от отдаленности времени их написания и от семейной, кровной близости лица, их писавшего. Мне было крайне интересно читать дневник, в общем краткий, моего отца в его первой молодости — начале 50-х годов. Тут, конечно, прежде всего, интерес кровный, семейный.
Но в смысле бытовом, строя тогдашних мыслей и взглядов было бы еще интереснее для меня прочесть записки моего деда, прапрадеда при Елизавете.
Что, если бы в какой-нибудь семье, каждый глава семьи писал свои записки и так из поколения в поколение в течение двух столетий, например, как бы это было интересно!
Я бы мог прочесть:
1) от 1720 года — автобиографические записки моего прапрадеда Василия Дмитриевича Олсуфьева, обер-гофмейстера Императора Петра Великого;
2) от 1780 года — записки Адама Васильевича, сподвижника Елизаветы и Екатерины, петербургского губернского предводителя, сенатора и дипломата[3];
3) от 1800 года я бы прочел записки Дмитрия Адамовича, московского губернского предводителя, рано умершего, но, по-видимому, шумно и расточительно пожившего;
4) от 1840 года я мог бы иметь записки деда Василия Дмитриевича, обер-гофмейстера и графа, близкого человека ко двору Императора Николая I и в особенности Цесаревича Александра Николаевича и Цесаревны Марии Александры;
5) я мог бы прочесть автобиографию моего отца от 1880 г., писанную, если бы она была написана в то время, в возрасте, когда ему было около 50 лет;
6) от 1920 года были бы написаны мои автобиографические записки.
Не правда ли, кто бы ты ни был, читатель, но такая серия воспоминаний и задушевных мыслей, по возможности искренних, принадлежащих последовательной смене шести поколений, имела бы большой историкобытовой интерес, как бы ни были скромны и средни по своим дарованиям лица, их писавшие.
Может быть, записки среднего человека для будущего историка быта представляли бы больший интерес, чем записки героев, выдающихся людей.
Такая мысль, что мои записки могут быть интересны через пятьдесят-сто лет моим, хотя и не прямым, но из того же рода потомкам, побуждает меня приняться за них. Итак, вот тот читатель, которого я наметил себе, но, конечно, это читатель, так сказать мыслящий (на самом деле мало шансов, чтобы тетрадь эта уцелела в течение столь долгого времени).
Но кроме этой цели, я имею в виду еще простое удовлетворение внутренней потребности к концу жизни подвести, так сказать, итоги, бросить взор на прошедший путь.
Мы живем среди страшных событий русской и мировой истории. События так велики, что мы, современники, не можем объять их своим пониманием. Во что эта разруха выльется? Я не верю в быстрые коренные перемены быта людей. Мне кажется более верной старая поговорка: Plus ça change, plus c'est la même chose [Чем больше меняется, тем больше остается тем же]. Тем не менее, перемена в строе русской жизни, а особенно в строе мыслей у молодого поколения, нас сменяющего, должна быть значительна. Слишком различны были впечатления и переживания нынешнего юноши в возрасте от 12 до 20 лет, когда образуется взгляд и убеждения, и нашего поколения в том же возрасте.
Нынешнему поколению будет небезынтересно сравнить свою жизнь с нашею.
Род Олсуфьевых
По официальной грамоте мы ведем свое происхождение от думного дворянина наместника Серпейского Михаила Ивановича Олсуфьева, жившего при Иоанне Грозном и отличившегося в 1572 году в битве с татарами под главным начальством князя Воротынского[4]. Олсуфьев, сказано в грамоте Грозного, хорошо дрался с противником, «памятуя породу свою и отечество». Эти последние слова не указывают на татарское происхождение нашего рода, как о том напоминает звуковое впечатление от имени «Олсуфьева», и распространенное в семье нашей мнение.
У Достоевского в повести «Двойник» выведен чиновник с именем Олсуфий Иванович. Не найдется ли в каких-нибудь старинных святцах какой-нибудь святой с этим именем?[5] По семейному преданию, слышанному мною от дяди моего (двоюродного) Василия Александровича Олсуфьева, предок наш Михаил Иванович был женат на Нагой и приходился свояком царю по седьмой жене Грозного царицы Марии Нагой, матери убиенного царевича Димитрия.
По Долгорукову[6] Олсуфьевы были среди опричников — может быть, это и помогло им выдвинуться при Грозном.
Генеалог Лихачев[7], помнится, отвергает подлинность грамоты Грозного, утверждая, что Михаила Ивановича Олсуфьева не было в списках думных дворян того времени. Но мне думается, что утверждение Лихачева{12} неубедительно: так ли точно известны полные списки членов боярской думы того времени? И нельзя ли предположить, что через три с половиною столетия имена не всех членов и нынешней Государственной думы будут известны? Как бы то ни было, но несомненно, что Олсуфьевы были старинные дворяне уже в XVI столетии, ибо в то время, когда должности в войске занимались по местничеству, один из предков наших Василий был на высоком в войске посту тысяцкого{13}.
Равно и в синодике Иоанна Грозного в числе казненных поминается один Олсуфьев или, как прежде писали, Евсуфъев. К началу XVIII столетия Олсуфьевы захудали и снова выдвинулись при Императоре Петре уже как «новые» люди, что и дало повод камер-юнкеру Берхгольцу, в своем дневнике посвятившему многие страницы
