Виктор Агамов-Тупицын - Круг общения

Г.Х.: Нет, мои лучше.

М.Г.: Почему?

Г.Х.: Цвет ярче!

Вагрич Бахчанян: Худяков, ты не боишься, что о тебе скажут «а король-то голый»?

Г.Х.: Хоть и голый, а все-таки кор-р-роль!

Виталию Комару (при встрече): Ну, как жизнь… земная?

Комар: А как ты? Кого видишь?

Г.Х.: Тебя вижу. Насквозь!

Комар: Такие, как ты, не любят таких, как я. Но кто вам помог уехать?

Г.Х.: А кто вас отпустил?

В.А.-Т.: Генрих, позволь пожать твою руку!

Г.Х.: Тебе это не к лицу. С изменниками Родины не здороваются.

Ю. Мамлееву (когда Юрий Витальевич готовился к поступлению в Корнельский университет): Юра, да ты же на втором курсе сопьешься!!

Г.Д. Костаки: Генрих, хочу купить твои работы для своей коллекции.

Г.Х.: Жора, отнеси коллекцию на помойку, и я тебе их даром отдам118.

7 марта 1975 года, находясь в Риме (в ожидании американской визы), мы получили от Худякова письмо следующего содержания:

«Виктор и Рита, здравствуйте! Пришла ваша открытка, но я не спешил с ответом, ибо от этого все равно ничего бы не изменилось. Даже не знаю, о чем писать. Все, что я скажу, будет личным, т. е. крайне субъективным впечатлением, для вас не обязательно важным. На периферии скучно, особенно для выросших в большом городе. Люди здесь, а я имею в виду приехавших, рассыпаются друг от друга в разные стороны – так однажды, еще в Москве, у меня во рту рассыпалась жеваная резинка. Это мое впечатление. А новые знакомства (среди приехавших) еще менее вероятны: все равнодушны друг к другу, а тем более к новым знакомым среди себе подобных. Наверное, знают, что толку от себе подобных не жди: все одним миром мазаны. С американцами – по крайней мерей у меня – связи утекают как вода сквозь песок. Они ведь не дураки и не такие уж «другие»: им от тебя тоже не видно толку: не такая уж невидаль нищий эмигрант… Я до сих пор на попечении IRC: $30 в неделю + $100 за квартиру, т. е. за комнату, которую я снимаю у одной одинокой (46 лет) рыжей коровы. Тут помимо меня еще 3 пары из Москвы: Бахчанян119 с женой, Лимонов с Ленкой и Мамлеев с бабой. Я вроде при них побалтываюсь: Лимонов довольно шустрый и все пытается ни больше ни меньше как организовать журнал – рупор оставшихся таких же (как мы) в Москве. Но я понял (из разговоров с ним), что ему до них и дела нет. С Бахами я разошелся: очень уж он скучен, а Ирка – порядочная змея: не выносит, если при ней кто-то заговорит с американцами о своих делах, «продавая» себя как писателя. Лимонов – попроще, хотя, конечно, у него за пазухой наполеоновские планы. Я и сам разослал много копий своих стихов по самым разным адресам (и в Европу), но в лучшем случае получал это назад. Сейчас прямо и не знаю, что делать… Привет, Генрих».

20.1

Вагрич Бахчанян, Виктор Агамов-Тупицын и Генрих Худяков на выставке Худякова в Нью-Йорке, 1980.

Вот фрагменты моего диалога с Худяковым (начало 1982 года):

В.А.-Т.: Какой случай занес тебя в Нью-Йорк?

Г.Х.: За два года до эмиграции я почувствовал себя выдохшимся. Случайности обходили меня стороной. Случайность – спичка, брошенная на творческий темперамент как на стог сена, а мое сено было к тому времени скормлено.

В.А.-Т.: Твой вкус, как многие отмечают (одни с симпатией, другие без), расходится с конвенциональными эталонами того, что есть красиво или что есть правильно. Что ты об этом думаешь?

Г.Х.: Мой вкус – это мой индивидуальный эстетический диагноз происходящего. Я предлагаю окружающим свои рецепты в попытке исправить эстетические погрешности, вошедшие в обиход.

В.А.-Т.: Похоже, что в терминах эстетической терапии ты формулируешь проблемы, лежащие за чертой эстетики и лишь проявляющиеся в ее ракурсе.

Г.Х.: Об этом трудно говорить. Чем глубже проблема, тем она, так сказать «оккультней», т. е. тем безнадежней в попытке звукового, речевого репортажа. Сознание подобной практической безнадежности лежит в основе принципа молчания, возведенного в ритуал. Разумеется, эстетика – сфера активности сил, через нас самовыражающихся. На практическом же уровне – благодаря эмоциональному опыту, обретаемому в процессе социальных контактов, т. е. страдая или сострадая эстетически, мы духовно взрослеем в кармических, конечно, пределах. Вообще-то говоря, я погоняем до того момента, пока идея не заставит меня представить ее такой ярко-красочной, какой она и хотела предстать.

В.А.-Т.: Говоря «какой она и хотела предстать», ты имеешь в виду некую эстетическую помощь идеям в смысле предоставления им возможности через тебя выразиться?

Г.Х.: Да, эстетически осуществиться. Это я и имею в виду.

В.А.-Т.: Тебе не кажется, что твое творчество – это, как у Карлоса Кастанеды, падение со скалы?

Г.Х.: Нет, я уцелел в этой игре. Каждый раз, выдавая творческую реакцию на раздражители, я обретаю успокоение, и это спасает меня от безумия.

В.А.-Т.: Успокоение как сонный порошок?

Г.Х.: Нет, как временное отсутствие раздражителей, отсутствие всяких желаний. Как восстановление энергии.

В.А.-Т.: Не чувствуешь ли ты себя цинично используемым?

Г.Х.: Да!

В.А.-Т.: И тебя не удручает такая роль?

Г.Х.: Нет, потому что я инструмент, без которого силы, что стоят за мной, не в состоянии материально реализоваться. Да и кто я такой, чтобы протестовать? К тому же ты забываешь о наслаждении. Возьми пример физиологического наслаждения: еще никто не жаловался на успех у женщин, на используемость в этом смысле. Напротив, импотенты чувствуют себя обойденными. Размножение – это ли не эксплуатация? Метание икры – вот высшая биологическая предназначенность. Отчего же метание икры творческой – повод для бунта?

В.А.-Т.: Что, если оккультный ракурс твоих работ окажется невнятным для других? Тебя не тревожит эта возможность?

Г.Х.: Во-первых, имеющий уши да услышит. А во-вторых, пусть те силы, которые через меня выразились, сами позаботятся о своей «карьере» в материальном мире120.

Худяков болезненно пережил смерть матери, случившуюся в его отсутствие. Его комната в эмигрантском отеле была увешана фотографиями покойницы, которая, по его утверждению, летала по комнате. Это была пчела. Она садилась к нему на руку, которую он часами держал в вытянутом состоянии, предвосхищая мамочкину посадку. «Пчелочка золотая», – шептал он, умиленно поглаживая мамино жало. Особое беспокойство причинял ему тот факт, что кто-то постоянно звонил по телефону и молчал в трубку. По его словам, на это могла сподобиться только умершая мать. Появление пчелы, ее вылет из недр безмолвия он связывал с энигмой молчащей трубки.

Свои стихи он читал, как пасечник, имитируя «речеверчение» пчелиных крыльев.