Девочка с Севера - Лия Геннадьевна Солёнова
«Бедная Галинушка», – подумала я, не поверив ему, и оказалась не права. Через два года они поженились, Галя перевелась в московский институт. Родилась дочь Лена. Я побывала у них в гостях в трёхкомнатной квартире, которая была в подвальном этаже на Большой Тульской улице, где они жили с родителями Алика. Через пять лет случайно встретила Галю и Алика в кинотеатре в районе метро «Курская», куда они переехали с Тульской. Галя преподавала в вечерней школе. Дочь росла. У них всё было хорошо. Они дали мне свой телефон, но больше мы не встречались.
Валя Фомченкова, Валентинушка, была из шумной многодетной семьи: шесть детей, из них только один мальчишка. Валя была средней из сестер. Мать работала дояркой в подсобном хозяйстве, отец был рабочим – строителем. Семья занимала две большие смежные комнаты в трёхкомнатной квартире в Доме строителей. Двери их квартиры никогда не запирались. Мы, девчонки, часто у них собирались, как сказали бы теперь, потусоваться, послушать пластинки. У них у первых из нашей компании появилась радиола. Иногда я помогала Вале готовить уроки. Училась она весьма средне не потому, что была ленива, а, как это бывает, учёба ей не давалась. Валя была круглолицей миловидной крепкой девочкой, с широкой, немного сутулой фигурой. В ней отчётливо проглядывало рабоче-крестьянское происхождение. Обидев её, мальчишки в ответ могли запросто схлопотать по спине крепким Валиным кулаком. По характеру она была прямой, доброй, открытой. В классе пользовалась авторитетом, и в последние годы учёбы её неизменно выбирали старостой. Ей, единственной из девчонок в классе, наш учитель труда Николай доверял работу на токарном станке. После окончания школы она пошла работать на завод «Красный горн». Говорят, была неплохим токарем и делала успешную карьеру по комсомольской линии. Умерла Валя молодой от какой-то болезни головного мозга.
Во времена, на которые пришлись мои школьные годы, многие семьи жили очень скромно, особенно жившие в Старом Полярном. В комнатах обычно не было ничего лишнего. Пределом мечтаний был ковёр на стене. Комнаты украшали вышивки или вязанные крючком салфетки. Только, пожалуй, у одной одноклассницы, Аллы Лобановой, в доме были удивительные вещи. Жили они в небольшой, вытянутой, как пенал, комнате, в которой было много часов: одни напольные, двое на стенах. На комоде тоже стояло двое часов: одни – в обрамлении фарфоровых дам и кавалеров, на других часах циферблат поддерживали вздыбившиеся фарфоровые лошади. Все часы мелодично били каждые полчаса. Кроме часов на комоде стояли изумительные фарфоровые статуэтки. На стенах висели удивительные вышивки. В те времена многие женщины вышивали салфетки разных форм и размеров, подушечки-«думки» гладью, простым или болгарским крестом. Но вышивки, висевшие у Лобановых, отличались от всех, виденных мною. На них были старинные замки, дети в чепчиках и сабо как из сказок Шарля Перо, чаще всего вышитые нитками всех оттенков чистого синего цвета. Вышито мелким крестиком – всё-всё маминых рук дело. Куча вышивок лежала в сундуке – комната маленькая, все не повесишь. Подружка говорила, что в их двухэтажном доме, бывшем где-то в средней полосе, всякого разного добра куда больше. Однажды дома я стала с восторгом рассказывать, как же красиво вышивает Алкина мать! Мама усмехнулась: «Как же! Для этого у неё не из того места руки растут! Наши воевали, а Лобанов был интендантом и в тылу войск грабил немцев. Из Германии вагон барахла приволок!» У них, единственных в городе, в горшках на подоконнике цвели разных оттенков глоксинии с цветами в виде крупных колокольчиков. Рассады они никому не давали. Старшая сестра Аллы вышла замуж за матроса. Муж бил её нещадно – синяки с лица не сходили. Алла хорошо пела, у неё было высокое чистое сопрано, и она явно была способной по части иностранных языков. Единственный предмет, по которому у неё была пятёрка, был английский язык. После окончания школы она осталась в Полярном, через год вышла замуж. Вскоре родители один за другим умерли. Их семью не любили, и, как я понимаю, счастья им награбленное добро не принесло.
Девчонки и ребята, жившие поблизости на Советской улице и составлявшие нашу уличную компанию, конечно же, были очень разные. Среди них было трое Грабарчуков: два брата и младшая сестрёнка Ира. Я не помню, как звали старшего брата, а младшего звали Гурием. Для нас он был Гурка. Разухабистый, с копной всклокоченных волос, он ходил, раскачиваясь и загребая ногами, руки в карманах. В нём кипела энергия, иногда злая, и всего было сверх меры: писал стихи; кажется, неплохо рисовал. Свои стихи под Маяковского Гурка читал, слегка картавя, на школьных вечерах громким хрипловатым голосом, сопровождая чтение точными и выразительными жестами. Когда я впервые услышала Владимира Высоцкого, сразу вспомнила Гурку. Несомненно, он был талантливым парнем. В 1987 году отмечалось 50-летие нашей школы. В Полярный съехалось много бывших учеников со всей страны. На вечере в школе Таня Лохова из той нашей уличной компании, хитро улыбаясь, подвела ко мне очень высокую, статную красивую женщину.
– Узнаёшь?
– Не-е-т…
– Это же Ира Грабарчук!
– ?!?!?!..
Я помнила её маленькой девчонкой, вечно вертевшейся около нас во дворе. Ира стала детским врачом, защитила кандидатскую диссертацию, работала в Норильске. Я спросила о Гурии. Она замялась, потом сказала:
– Его уже нет.
По её тону я поняла, что Гурий сгубил себя, и ни о чём больше не расспрашивала.
Тогда же я встретила и Тосю Ярыгину. Она, старше меня на два года, не была моей близкой подругой, но, живя на одной улице, мы часто играли в одной компании. Тося, высокая, тоненькая и очень живая, мне очень нравилась. У неё были чёрные-чёрные вьющиеся волосы, чёрные глаза с разрезом, как у диснеевского Бэмби, такие чёрные, что белки глаз казались синеватыми, чёрные загнутые ресницы. Но больше всего мне нравился Тосин смех. Он у неё был необыкновенный! Она была весёлой девочкой, и, когда смеялась, а смеялась она часто, мне казалось, что звучат нежные колокольчики. Я такого смеха ни у кого, ни до, ни после, не слышала. Видно было, что Тося похожа на свою маму – высокую грузную женщину, как говорится, со следами былой красоты, тяжело переваливавшуюся на отёкших ногах. У мамы были тронутые сединой чёрные вьющиеся волосы, чёрные живые глаза. Тося после окончания школы осталась в Полярном, вышла замуж. Меня охватило чувство горечи, когда я её увидела. Время как будто смыло с неё краски: посветлели волосы, ресницы, даже глаза не казались
