Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

СЛОВО

В оный день, когда над миром новымБог склонял лицо Своё, тогдаСолнце останавливали словом,Словом разрушали города.

И орёл не взмахивал крылами,Звёзды жались в ужасе к луне,Если, точно розовое пламя,Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,Как домашний, подъярёмный скот,Потому что все оттенки смыслаУмное число передаёт.

Патриарх седой, себе под рукуПокоривший и добро и зло,Не решаясь обратиться к звуку,Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянноТолько слово средь земных тревог,И в Евангелии от ИоаннаСказано, что Слово это – Бог.

Мы ему поставили пределомСкудные пределы естества.И, как пчёлы в улье опустелом,Дурно пахнут мёртвые слова.

Вчитаемся в последнюю строфу. Вот оно недовольство своими же столь недавно провозглашёнными акмеистическими рациональными уставами. Дорогого стоит.

В январе 1921 года Гумилёв избирается председателем Петроградского отдела Всероссийского Союза поэтов. Учитывая его энергию, его способность заражать окружающих своим энтузиазмом, это было многообещающе. Впрочем, аполитичность Николая Степановича не сулила ему долголетия не то что на посту начальника Петроградских поэтов, но и вообще. Набирающему силы режиму Пролетарской диктатуры предстояло об этом позаботиться.

Единственным политическим убеждением Гумилёва, всегда сторонившегося бойкой демагогии трибунных идеологов, была честность в служении России, какая бы власть ни была. Это было для него вопросом личной порядочности. Когда-то в начале русско-германской войны присягнувший на верность царю и Отечеству, Николай Степанович, очевидно, из этой самой верности и теперь продолжал считать себя монархистом. И, не принадлежа ни к каким партиям, группам, а тем более заговорам, называл себя таковым и полагал в открытости своих убеждений свою безопасность.

Для тринадцатилетнего подростка вполне разумная позиция, но не для тридцатитрёхлетнего мужчины, каковым он тогда был по своему реальному возрасту. В эпоху перехода от Гражданской войны к нэпу, от террора открытого к тайной партийной инквизиции самоопределение «монархист» при любом поступившем на поэта доносе не могло не оказаться решающей уликой.

18 мая поэт на два дня заехал в Бежецк. Повидался с матерью, сыном, ещё не зная, что – в последний раз. И забрал к себе в Петроград жену и дочь. В конце мая Николай Степанович познакомился с поэтом-моряком В.А. Павловым, человеком близким командующему морскими силами, и получил приглашение проехаться на поезде командующего до Севастополя.

Там новое знакомство – с поэтом Колбасьевым, опять-таки служившим на флоте. И уже с ним на военном корабле прибыл в Феодосию, где постарался разыскать Волошина, с которым после дуэльной истории всё ещё был в размолвке. Волошин примчался в порт уже к самому отплытью. Поэты только и успели, что пожать друг другу руки. Всего лишь. Но этим рукопожатием была покрыта нелепейшая вражда двух добрых, умных и благородных людей.

В Севастополе Гумилёв издал книжку своих стихов «Шатёр», тираж которой, естественно, прихватил с собою в Петроград. На обратном пути поезд командующего сделал продолжительную остановку в Ростове-на-Дону. Узнав из привокзальной афиши, что на местной сцене идёт его пьеса «Гондла», Николай Степанович посетил театр, познакомился с режиссёром и артистами. Надо полагать, встречей этой были удивлены и обрадованы обе стороны: и провинциальный театр, и столичная знаменитость, написавшая к этому времени шесть пьес, но отнюдь не избалованная обилием постановок и театральными успехами. На вокзал поэта провожала вся труппа.

Вскоре по возвращении в Петроград в ночь с 3 на 4 августа Николай Степанович был арестован органами ЧК. При этом полная тайна и никакой возможности не то что увидеться с арестованным, но даже узнать причину ареста. Друзья телеграфировали в Москву Горькому, надеясь на его заступничество. И Алексей Максимович «вступился». В материалах дела сохранилось его письмо к чекистам:

«По дошедшим до издательства «Всемирная литература» сведеньям сотрудник его, Николай Степанович Гумилёв, в ночь на 4-ое августа был арестован. Принимая во внимание, что означенный Гумилёв является ответственным работником в издательстве «Всемирная литература» и имеет на руках заказы, редакционная коллегия просит о скорейшем рассмотрении дела и при отсутствии инкриминируемых данных освобождения Н.С. Гумилёва от ареста».

Такое обращение можно принять скорее за попытку отгородиться от потенциального «врага народа», чем за ходатайство. Но чего просили, то и получили – дело было скоренько рассмотрено, а Николай Степанович расстрелян и похоронен в братской могиле на 60 человек. Да что там – похоронен! Свалили трупы в яму и засыпали землёй. И всё на том же острове «Голодай», где по преданию столетием прежде были зарыты тела пятерых удавленных декабристов. Политическое кладбище с исторической перспективой!

1 сентября 1921 года «Петроградская правда» сообщила постфактум: «О раскрытии в Петрограде заговора против Советской власти». Приводился список участников, и сообщалось, что они расстреляны по приговору ЧК. Среди перечисленных были профессора Петроградского университета: В. Таганцев, Н. Лазаревский, М. Тихвинский; скульптор С. Ухтомский, моряки из Кронштадта, 16 женщин…

О Гумилёве, также указанном в этом печальном перечне, говорилось, что он «активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности».

Приведённые в газете обвинения в адрес Николая Степановича были полнейшей ложью. Как показало скрупулёзное изучение Гумилёвского дела, проведённое через десятки лет, вся вина поэта заключалась в недонесении «органам Советской власти о том, что ему предлагали вступить в заговорщицкую офицерскую организацию, от участья в которой он тут же категорически отказался». А завербовать Гумилёва сделал попытку его фронтовой друг. «Предрассудки дворянской офицерской чести, – заявил на допросе Николай Степанович, – не позволили мне пойти с «доносом»». Вот и получилось, что поэт оказался между большевицким молотом и белогвардейской наковальней.

Через несколько дней после гибели Гумилёва вышла его последняя книга «Огненный столп». Первоначально он собирался её назвать строкой из Данте «Посередине странствия земного». Да, верно, почувствовал, что его 35 лет – это, увы, не середина, а конец. И подыскал другое заглавие, более всего ему необходимое при завершении жизненного пути – надёжный и верный ориентир, когда-то в древности направлявший стопы скитавшегося по пустыне племени Израильтян.