Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

Евгений Борисович Глушаков

Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

Поэты-романтики

Незамысловатый бытовой реализм, а так же псевдоинтеллектуальный формализм всё более и более завладевают новейшими стихотворцами. Или всё, как есть – до полного натурализма, или, как и быть не может – до полного абсурда. Читаешь такое и – пусто. Ни сердце, ни мысль не откликаются на подобную стихотворную продукцию. Продолжает существовать и поэзия, допускающая прочтение только вполголоса, без больших страстей и громких призывов – тихая. Она не будоражит, не увлекает, но оказывается умным, тактичным и тонким собеседником. Это «взрослая» поэзия, поэзия спокойных, взвешенных мыслей и остужённых опытом размеренных чувств.

Ничего такого у поэтов, чьи судьбы представлены в этой книге, не было, и быть не могло. Романтизм был не только их творческой особенностью, но, прежде всего, неотъемлемым свойством души. Поэтому высокий строй их поэзии является лишь отражением того неизбывно юного и благородного, чем дышала повседневность их мыслей и чувств. Принадлежа началу XX века, они, разумеется, имели мало общего с такими родоначальниками романтического направления в поэзии, как Джордж Байрон или Фридрих Шиллер. Но главное – порыв к возвышенному, идеальному – присутствовал и у них. Для Блока – это любовь к Прекрасной Даме, для Гумилёва – страсть к путешествиям, для Есенина – нежность к природе и всему живому, для Маяковского – служение Революции.

Романтика не терпит остуды возрастом, и в мире этом обычно не загащивается. Недолгое, но бурное и яркое цветение молодости! Полнота сил и чувств! Как такому задержаться среди отягощённых заботами обывателей, в большинстве своём неисправимых реалистов и циников? Попросту не дадут. Сживут со света. Уничтожат. Это не про мечтательных и ранимых душою романтиков сказано Пушкиным:

…Блажен, кто вовремя созрел,Кто постепенно жизни холодС летами вытерпеть умел;Кто странным снам не предавался,Кто черни светской не чуждался,Кто в двадцать лет был франт иль хват,А в тридцать выгодно женат;Кто в пятьдесят освободилсяОт частных и других долгов,Кто славы, денег и чиновСпокойно в очередь добился,О ком твердили целый век:N. N. прекрасный человек.

К романтикам можно отнести лишь строку, предшествовавшую этому отрывку: «Блажен, кто смолоду был молод…» Да, блажен и такой человек, но блаженство его слишком кратковременно и улетучивается с молодостью. А что же тогда остаётся? Стихи. Разумеется, если романтик был ещё и поэтом.

Александр Александрович Блок прожил несколько дольше, чем трое его ближайших наследников на ниве российского поэтического романтизма – Гумилёв, Есенин и Маяковский. И даже долее, чем это вообще получается у возвышенно настроенных людей. А посему под конец жизни стихов не писал, ибо молодость Александра Александровича уже отзвучала и, по его словам: «Было бы кощунственно и лживо припоминать рассудком звуки в беззвучном пространстве».

Все четыре поэта-романтика погибли и, вроде бы, каждый не похоже на прочих, по-своему: один умер от голода, другого расстреляли, третий повесился, четвёртый застрелился. Но эти смерти объединило общее чудовищное насилье, которое совершила над поэтами, да и над всей страной преступно-кровавая эпоха. Все они – жертвы и низменного подлого времени, и своих высоких благородных устремлений.

«Слушайте революцию!»

(Александр Александрович Блок)

Публичное чтение собственных стихов поэт обыкновенно начинал со стихотворения «На Куликовом поле». Этим шедевром Блока и мы откроем свой рассказ об его судьбе и творчестве.

НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ

(отрывок)

Река раскинулась. Течёт, грустит ленивоИ моет берега.Над скудной глиной жёлтого обрываВ степи грустят стога.

О, Русь моя! жена моя! До болиНам ясен долгий путь!Наш путь – стрелой татарской древней волиПронзил нам грудь.

Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной —В твоей тоске, о, Русь!И даже мглы – ночной и зарубежной —Я не боюсь.

Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострамиСтепную даль.В степном дыму блеснёт святое знамяИ ханской сабли сталь…

И вечный бой! Покой нам только снитсяСквозь кровь и пыль…Летит, летит степная кобылицаИ мнёт ковыль…

И нет конца! Мелькают вёрсты, кручи…Останови!Идут, идут испуганные тучи,Закат в крови!

Закат в крови! Из сердца кровь струится!Плачь, сердце, плачь…Покоя нет! Степная кобылицаНесётся вскачь!

Родился будущий поэт 28 ноября 1880-го. Год его появления на свет ознаменовался особенным чествованием Пушкина. В Москве на Тверской был открыт памятник Александру Сергеевичу работы Опекушина, сооруженный на добровольные пожертвования или, как тогда говорили, на народном иждивении. Наряду с другими крупными писателями, воздавшими хвалу величайшему нашему поэту, выступил со своей знаменитой речью Достоевский. И были им тогда сказаны прозвучавшие откровением слова о пророческом даре Пушкина и о всемирной отзывчивости русской души. Благодаря этой речи Федор Михайлович, прежде не избалованный славою, вдруг разом в одночасье узнал ошеломляющий триумфальный успех. И случилось это за полгода до его смерти.

А все-таки наибольшим событием, утвердившим в 1880 году величие Пушкинского гения естественнее считать рождение крупнейшего русского поэта XX века – Александра Александровича Блока. Недаром имя он получил Александр, недаром родителей его звали Александром и Александрой. Но главное, что сам Александр Сергеевич в своих надеждах на благодарную память потомков больше полагался на поэзию – памятник нерукотворный, чем на рукотворные, а посему написал: «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит».

Отцом будущего поэта был человек полу немецкого происхождения – юрист, философ, профессор Варшавского университета Александр Львович Блок. Его первую книгу «Государственная власть в Европейском обществе», проповедующую анархизм, царская цензура приговорила к сожжению. Последний же труд, посвященный немного немало классификации наук, если и не подразумевал широкой эрудиции автора, то во всяком случае свидетельствовал об его амбициях. Двадцати лет, уделённых философом этой работе, оказалось недостаточно. Умер он так и не довершив задуманного. Сказались и грандиозность темы, и чрезмерная требовательность к форме изложения, ибо Александр Львович считал себя учеником Флобера, что для учёного было явно некстати.