Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы - Владимир Анатольевич Васильев
— Глупенький ты мой, — Травин прижал к груди голову сына. — Это он о будущем говорил, дескать, когда пора придет умирать, меня с радостью на небесах встретят.
— Не надо. Не надо и потом. Не пущу, — опять заплакал Петр, и Травину едва удалось успокоить сына.
Разговаривая с сыном, Алексей не заметил, как приоткрылась дверь и быстро захлопнулась. Не слышал и шума голосов в коридоре. Он вздрогнул от прикосновения чьей-то руки, поднял глаза и увидел великую княгиню.
— Ваша светлость, — проронил художник, но ничего больше не мог сказать — нежная женская рука прикоснулась к его губам.
— Вам нельзя разговаривать, — стараясь как можно строже, прошептала Елена Павловна.
Она вроде и брови нахмурила, и губы поджала. Но Алексей видел, как улыбались ее голубые глаза. И не мог он сдержаться, отвел руку великой княгини и тихо вымолвил:
— Спасибо!
Морщинки на лбу Елены Павловны разгладились. На кончиках губ появились глубокие складки. Она улыбалась.
— Елизавета была права, — наконец сказала она. — Вы одаренный художник и сильной воли человек.
— Как она? — вырвалось у Травина.
— Когда мы с вами беседовали в Михайловском дворце, я думала, вы меня не слушаете, — продолжила великая княгиня, словно не заметив вопроса. — А вы, оказывается, не только слушали. Вы воплотили в реальную картину мою призрачную мечту.
— Я хотел спросить у вашей светлости, — начал было Алексей, но не успел досказать мысль: в помещение вошел отец Гавриил.
Он пожал руку Травину. Потрепал волосы на голове Петра. Перекрестился, прошептал молитву и вышел.
— Отец Гавриил очень переживает. Он считает, что виноват перед вами. Говорит, дескать, не усмотрел за Алексеем Ивановичем, позволил ему подолгу работать на сквозняке, — сказала Елена Павловна, поглядывая на дверь, за которой скрылась чуть сгорбленная фигура священника.
— Я сам виновен. Увлекся и не заметил, как простудился, — улыбнулся Травин. — Вы уж от меня ему передайте, пожалуйста, чтобы не убивался.
— Поправитесь, сами скажете, — махнула рукой великая княгиня. — Я нынче уезжаю в столицу. Когда свидимся, не знаю. Война в Крыму не ослабевает, и от нашей Крестовоздвиженской общины нынче вместе с партией медикаментов отправляется еще одна группа сестер милосердия. Желающих помогать становится все больше.
Елена Павловна страстно и красноречиво рассказывала о сестрах милосердия, отправлявшихся в Севастополь. Она знала их всех поименно. И живых, и погибших на войне. И Алексей, поначалу желавший узнать о судьбе Елизаветы, стыдливо подумал, как мелко звучала бы его просьба по сравнению с подвигами, описываемыми великой княгиней.
Она прервалась неожиданно. Смахнула набежавшие из глаз слезинки платком. Едва шевельнув головой, кивнула Алексею:
— Здесь вам вознаграждение за труды ваши от меня лично.
После ухода великой княгини Травин обнаружил подле себя сверток. Развернув его, увидел золотую табакерку с крупным бриллиантом и еще, какими-то мелкими драгоценными камнями. Позже Алексей узнал, что за реставрацию церкви Елена Павловна, помимо оплаты, наградила его сыновей по 10 рублей каждого, десятников — по 5 рублей и чернорабочих — по три рубля.
Поправившись, Травин засобирался домой. Уезжал Алексей с хорошими чувствами: заработал хорошие деньги, сыновей подучил художественному мастерству и заказ на подряд на следующий год получил.
О подряде ему рассказал отец Гавриил:
— Жили у нас в Ораниенбауме Василий Гурьянов и его жена Васса. Жили небогато, но дружно. У них было 18 детей, поумирали они все в детском возрасте. К старости Василий и Васса остались вдвоем. Своими трудами выстроили дом напротив церкви. Но пожить вместе в нем не успели — умерла Васса, перед смертью попросив мужа отписать новый дом церкви.
Это было в году 1849-м. Нынче Гурьянов сам заболел. И тогда я напомнил ему о просьбе умершей жены и его обещании передать имущество на устройство придела во имя святой Вассы — небесной покровительницы его почившей супруги.
Василий скоро выздоровел, но основу церкви заложил. Какие-то деньги нашлись у меня, у других прихожан. Когда приезжала великая княгиня, я рассказал ей эту историю. Елизавета Павловна поддержала наше устремление построить новую церковь. Уезжала, вы тогда еще плохи были, мне сказала, чтобы поручил работы Алексею Ивановичу Травину. Дескать, как поправится, отдохнет немного дома — и пускай с Божией помощью приступает.
* * *
Письмо давалось с трудом. Травин впервые жаловался на чиновника, от которого зависело его дальнейшее продвижение по служебной лестнице, получение выгодных подрядов. Он писал министру Императорского Двора графу Владимиру Федоровичу Адлербергу на вице-президента Императорской Академии художеств Федора Петровича Толстого.
«…В 1849 году его сиятельству вице-президенту Императорской Академии художеств Федору Петровичу Толстому угодно было основать школу музыки, на что последовало Высочайшее разрешение в бозе почившего государя императора Николая Павловича, приказать отпустить на это несколько тысяч рублей.
Его сиятельство граф Федор Петровича пригласил меня принять на себя устройство по этому предмету. Я составил смету на сумму семьсот девяносто один рубль серебром и подал ее на имя его светлости. Он попросил меня срочно приступить к работе.
После устройства сцены был дан концерт. По 2 рубля билет. Много раз я утруждал его сиятельство выдать мне 791 рубль, но он всегда просил подождать. Правление Академии решением своим объявило мне, что я будто бы пожертвовал эту сумму.
Во-первых, я никогда не мог пожертвовать значительной для меня суммы. Во-вторых, я не имею достаточного состояния и, будучи обременен семейством, содержу его собственными своими трудами. В-третьих, Совету Академии положено все пожертвования в большом или малом размере проводить в известность каждый год — вносить в годовой отчет, от кого и что именно принято в жертву. Это более восьми лет Советом объявлено не было, из сего ясно доказывается, что его сиятельство только желает устраниться от удовлетворения меня за произведенные мною работы на смету 791 рубль.
Ваше сиятельство! Вы, как великий покровитель Академии художеств, стоите на таком высоком посту, что я с трудом осмеливаюсь утруждать особу вашу и покорнейше просить защитить меня, бедного художника, обремененного большим семейством и разоренного, доведенного до крайности от разных известных и сильных в художественном отношении лиц. Прикажите Совету удовлетворить меня вышеозначенной суммой 791 рубль и тем избавить от крайне стеснительного положения…»
Сколько раз он приступал к письму, но, доходя до середины его, прекращал. Травин боялся, что после написания жалобы у него могут возникнуть неприятности. Граф Толстой обладал решающим голосом при присвоении звания академика.
Алексей, может быть, и в этот раз написал бы очередную просьбу в Совет Академии, как это делал не раз. Он уже было начал сочинять такое прошение, но, возмутившись против
