Грэм Робб - Парижане. История приключений в Париже.

Родольф задернул занавеску на окне и зажег новую свечу.

Девушка сняла шляпку и шаль и положила их на кровать. Она увидела ослепительную белизну простыней и улыбнулась. На самом деле она почти покраснела.

Когда она пожаловалась, что ее ботинки слишком тесны, он встал на колени и услужливо помог ей расшнуровать их.

Внезапно свет погас.

– Ах, – воскликнул Родольф, – кто мог задуть свечу?»

Остаток вечера был предоставлен богатым фантазиям «маленьких кретинов», которые поздравляли Анри с обретением нового литературного стиля.

4

Латинский квартал, 1846–1847 гг.

На следующий день Анри оставил героиню своего рассказа в постели и отправился читать «Корсара-Сата-ну» в кафе. Его рассказ получил почетное место в газетном «подвале». («Подвал» представлял собой нижнюю часть первой страницы, где обычно появлялся роман, печатающийся по частям.) Что еще более важно, он доходил до двухсот семидесяти четырех строк. За шесть сантимов за строчку он окупил бы арендную плату за две недели. Если он сможет поддерживать этот ироничный и веселый тон, то они с Люсиль смогут даже позволить себе такую роскошь, как ежедневное питание.

От того краткого периода счастья, как позднее стало казаться Анри, сохранились только два письма, написанные рукой Люсиль. Едва ли их можно счесть величайшими любовными письмами XIX в., но в них, по крайней мере, есть привкус реальности:

«Раз ты не вернулся, я собираюсь пойти проведать мою тетушку. Я беру деньги, чтобы нанять извозчика.

Луиза».

(«Тетушка» – это эвфемизм, обозначающий ломбард.)

«Я собираюсь заказать себе ботинки. Тебе придется найти денег, чтобы я могла забрать их послезавтра».

(Пара ботинок стоила двадцать франков или – сообразно данным обстоятельствам – триста тридцать три строчки прозаического текста.)

Анри так любил эти письма, что процитировал их в своей следующей «Сцене из жизни богемы»: увидев новую блестящую пару женских ботинок у двери, друг главного героя решает, что он ошибся адресом. Затем члены богемы едят омара и выпивают несколько бутылок вина, празднуя «медовый месяц» Родольфа и Мими. (Он решил переименовать свою героиню в Мими.) Друг рассуждает о происхождении кофе («обнаруженного в Аравии козой»), пока Мими уходит, чтобы принести курительные трубки и приготовить кофе, думая про себя: «Боже мой! Как много знает этот господин!»

Только спустя месяц блаженных минут, которые он бережно хранил в своей памяти – слабая улыбка на ее губах, когда он принес ей из модного магазина голубой шарф, или утро, когда он сто раз целовал ее волосы, пока она спала, – он начал замечать некоторые вещи. Люсиль часами одевалась и укладывала волосы, чтобы просто пойти на рынок. Она болтала с женщинами, которые сидели на углу улицы. Она раскладывала потрепанные карты Таро на его письменном столе, изучая их, как ученый изучает древние языки, а в те дни, которые должны были приносить удачу, она уходила на многие часы. Когда он спрашивал, что она делала, она отвечала: «Знакомилась с соседями».

Анри сидел за письменным столом, пытаясь быть остроумным. От Люсиль как домохозяйки толку не было, а с тех пор, как она бросила работу на фабрике искусственных цветов, было трудно удовлетворить ее расточительное желание есть приготовленную пищу и время от времени ходить на танцы. Но, по крайней мере, имея Люсиль своей любовницей, он не испытывал недостатка в материале. Даже не устраивая за ней слежку, он узнал о господине из Бретани и не по годам развитом школяре, который пообещал ей кашемировую шаль и какую-то мебель из красного дерева. От самой Люсиль он знал, что Александр Шан, который, очевидно, просто испытывал зависть, называл ее «шлюшкой». Еще один ее друг выглядел довольно робким, и Анри размышлял, как далеко распространяются «соседские отношения». Временами, когда она клала ему голову на плечо, ему казалось, что он чувствует запах других мужчин на ее одежде. В конце концов, это было неудивительно, и читатели, которые с удовольствием читали «Сцены» в «Корсаре-Сатане», поняли бы, что в богеме так принято. «Это непостоянные перелетные птицы, – писал он, – которые по своей прихоти или чаще от нужды в один прекрасный день (или, скорее, ночь) вьют свое гнездо на чердаках Латинского квартала и соглашаются остаться на несколько дней, соблазнившись мимолетным увлечением или подаренными лентами».

Маленькой семье нужно было жить, а господин Сен-Альм требовал у него рукопись для сдачи в печать. Анри подсовывал все более интимные части своей жизни, еще теплые и кровоточащие. Он продал все случаи неверности Люсиль «Корсару-Сатане» и стал, в сущности, ее литературным сводником. Если бы Мими оставалась дома и штопала его носки, рассказы иссякли бы. Они были бы бедными, но счастливыми или, что более вероятно, умирали бы уже в приюте. Это возымело любопытное действие на его сочинительство. За веселыми сценами чердачной жизни он начал прорисовывать в общих чертах тот другой мир, который никогда не упоминался в печати – мир разочарованных «художников» с небогатой голодной фантазией, провинциальных бизнесменов, сидевших в одиночестве в танцевальных залах, и студентов, приехавших в Париж с деньгами своих родителей и желавших провести месяцы учебного безделья в компании домохозяйки-проститутки, прежде чем вернуться домой, чтобы оплодотворить выбранную девственницу. Он использовал «приключения» Люсиль, чтобы тактично дать мимолетное представление о неизвестной стороне Латинского квартала, где нелегальные брошюры, вроде «Жизнь холостяка в меблированных комнатах», рекламировали дешевые больницы, в которых акушерки учились своему ремеслу, «механические корсеты» гарантировали сокрытие уличающих обстоятельств и как дешевую альтернативу детоубийству предлагали «напитки для аборта».

Конечно, он мог только намекнуть на это в газете, а некоторые подробности приходилось изменять ради романтического вымысла. В одной из сцен Мими, устав от голодной жизни на чердаке, исчезла с виконтом приблизительно в то же самое время, когда реальный Анри написал своему другу: «Моя жена ушла, чтобы выйти замуж за одного военного, который хочет перерезать мне горло, против чего я возражаю». К своему удивлению, он увидел, что его эфемерная героиня превращается в существо материальное: «Ее черты были не лишены некоторой утонченности и, казалось, освещены мягким светом ее ясных голубых глаз, но в моменты скуки или дурного настроения в них было выражение почти кровожадной жестокости, в котором физиономист мог бы увидеть признаки глубокого эгоизма или бесчувственности». Родольф тоже становился опасно реалистичным: он ударил свою любовницу, когда она уходила от него и когда она вернулась, как уличная кошка, мурлыча и ластясь. При отсутствии опия насилие было тем наркотиком, который вызывал слезливые примирения и способствовал долгим неутолимым ночам, когда Люсиль была так же красноречива в постели, как Анри на своих страницах. В завуалированных формах он описывал их сражения и свою агонию ревности; он писал о розовых ноготках, которые раздирали его сердце, и размышлял о том, почему Мими продолжала возвращаться к Родольфу и почему он позволял ей возвращаться.