Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата… - Геннадий Владимирович Старостенко
Манн помимо прочего подчеркивает «чувство необычной интенсивности жизни, возрастающей благодаря всякому страданью». «Изучая эпилептика Достоевского, мы почти вынуждены видеть в болезни плод избыточной силы, крайнюю форму титанического здоровья и убедиться в том, что наивысшая жизненность может иметь черты бледной немощи». Не более и не менее. И все же завершает Манн свою большую статью очень важным тезисом: «Достоевский – но в меру. Достоевский – с мудрым ограничением…»
Нет никакого сомнения, что эта статья немецкого классика сослужила моральную поддержку многим из тех, чей путь в искусство был проложен через тернии недугов и страданий. И если бы, скажем, сам я был медиком и занимался бы реабилитацией тех, кого избрала себе жертвой эта болезнь мозга, то давал бы им прочесть эту статью Томаса Манна – «Достоевский, но в меру». Возможно, и самому Леше ее в свое время показывал кто-то, кто не боялся его обидеть по праву близкого человека, не искал окольных путей в обсуждении его проблем – другими словами, кто пользовался всей полнотой его доверия.
Замечу попутно, что и для меня самого тема Достоевского не представляется сторонней. В том далеком году, когда у Балабанова вышел первый полнометражный фильм «Счастливые дни» (по ирландцу Беккету), сам я работал в ГРВИ АПН, в Главной редакции видеоинформации, и был редактором документального фильма о Достоевском. Сверстал сценарий, согласовал, сгонял на разведку по всем его памятным точкам. И в Омске побывал, и в Старой Руссе, не говоря о Москве и Питере. Потом и со съемочной группой поездил хорошо, «прочесал» музеи, разговорил потомков и ведущих литературоведов. И думал, что почти все знаю о великом русском писателе. Прочитав, если честно, едва ли треть из написанного им и лишь наполовину прочитанное поняв.
Но что-то все же и понял. Тогда же обнаружил, что в оригинале у писателя не Красота спасет мир, а Мир красотою спасется. Если следовать Федору Михайловичу, то красота сама по себе как бы не имеет деятельного начала, он ей страдательный залог приписывает. Иначе – идеал, совершенное лишено движущей силы. То есть мир и должен понять для себя однажды, чем ему спасаться. Алексей Балабанов тоже искал красоты и гармонии, но только через отрицание, «от противного». И все эти его надрывные изыскания в диалектике творчества, эти «отрицания отрицания», а равно «извращения извращения», и добромыслящих-то людей огорчили, и самого свели в могилу раньше срока…
Малый промежуточный «постскриптум». А еще в тот год и погиб на глазах у меня Павелайтис (Большой-Хромой), что был из литовцев. Могучий человечище вроде Шварценеггера, и казалось, что ничто такого не возьмет. И мать у него за сто лет прожила. Он и в свои семьдесят семь силищи имел немеряно, а мы с отцом на подмену рядом с ним. Это только горожанин решит, что сухостой – сухое дерево. Старое. А после дождя отжившая свой век гигантская береза, вдвоем не обхватишь, напитает свои высокие черные сучья водой – только смотри… И у Леши Коломенского, моего детского друга, отец зимой погиб в лесу – только на четверть века раньше. В лесничестве работал, лес валили зимой. И тоже от родной березки – только он отвел «дружбу» от среза, а она напружинилась, когда стала валиться, и выстрелила щепой-куском прямо в голову мужику…
И ведь это только в лесу одном… А сколько у простолюдянской судьбы других печальных исходов… А ведь это наш фундамент, низ национальной пирамиды, ее несущая плита. У городской интеллигенции все куда проще и спокойней по части рисков для жизни. Потому и видит опасности для себя часто не там, где их следует искать…
Да Леша бы просто завыл с испугу и тоски – впервые бы и проклял все русское, матерое… окажись, скажем, в том поселочке деревенском пристанционном, где рос я у родителей матери. А для меня эта наша дремучесть – с печкой, хлевом, поросшим мхом колодцем и хвойным лесом сразу за крыльцом, с пьяным пастухом в канаве и опятами на березе… и сегодня, пусть и не идеал комфортного счастливого мироустройства, но сердцу это близко, и я к преодолению этой нашей дремучести уже с другой стороны подхожу, без отчаяния и проклятий…
Натура вся приемлет смутный вид,
или Русские патологии глазами американца
Тему патологий в его творчестве поднял и уже упоминавшийся мной американский культуролог Фредерик Уайт в своей книжке «Бриколаж режиссера Балабанова», изданной нижегородским издательством «ДЕКОМ». Хотя и с другого боку. Со стороны «социальных патологий», будто бы присущих России как вневременная данность. А режиссера Балабанова автор увидел неким медиумом или же призмой, сквозь которую и преломляются губительные линии этих патологий. О его болезни, скорее всего, автор ничего не знал, иначе бы эти интроспекции (довольно интересные и местами здравые) заметно умножились бы. Но и без того они представляются вполне обширными в формате культуроведческого экспозе.
Обильно цитировать и ссылаться на Уайта мне поначалу не хотелось – как минимум из тех соображений, что на этом опусе стоит какое-то отпугивающее троекратное упоминание авторского права (обычные два значка «копирайт» в кружке для автора и для издательства, и еще приписано, что не моги воспроизводить ни в целом виде, ни частично). Но чем дальше я погружался в его смыслы – тем больше встречных смыслов и реминисценций во мне пробуждалось. На некоторых вещах хотелось остановиться подробнее.
Заранее оговорюсь: если мои ремарки по отношению к заокеанскому рецензенту творчества русского режиссера покажутся кому-то ироничными, то это все же будет не та агрессивная ирония несметного множества наших публицистов, готовых стаей бродячих псов солидарно гавкать на американцев, потому что те всегда очень плохие, а мы очень хорошие.
Напомню, первое значение английского слова bricolage – «поделки». (Вот и получается – «Поделки режиссера Балабанова».) Уайт и начинает свой опус с истолкования этого слова. Поясняя, что это сотворение художественного произведения из случайных элементов и материалов. И что такое комбинаторное соединение материалов, смыслов и образов суть характерная черта искусства постмодерна. И «бриколер» в противоположность инженеру черпает из любых попавшихся под руку источников. Не сильно заморачиваясь выбором изобразительных средств или инструментов. Иначе – не сильно все продумывая.
Фредерик Уайт преподает в Utah Valley University («в упор» можно
