Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата… - Геннадий Владимирович Старостенко
Манн ссылается на слова, приписываемые французскому художнику Дега: Художник должен приниматься за свое произведение с тем же чувством, с каким преступник совершает злодеяние. А Ницше утверждал, продолжая тему: Художника рождают исключительные обстоятельства. Они глубоко родственны болезненным явлениям, так что, видимо, нельзя быть художником и не быть больным. И сам он, Томас Манн, заключает: «Перед болезнью как величием узкомедицинская точка зрения оказывается мещански ограниченной и несостоятельной». В общем, все в той статье – о «патологическом вдохновении», рождающем гениев…
Томас Манн разъяснял в статье, что мыслители с подобного рода недугами могут и не знать характера своей болезни, но отлично знают, чем ей обязаны. А иные из эстетов всюду готовы превозносить значение болезни для познания. Так, по версии немецкого писателя, сопутствовавшая параличу гиперемия пораженных долей мозга пробуждала чувство пьянящего блаженства и субъективное ощущение подъема жизненных сил – и реальный, хотя и патологический, подъем творческих способностей. Обманчивое ощущение мощи и небывалой легкости прозрения, блаженной вдохновенности. «И тогда художник ощущает себя рупором божества и сосудом благодати».
И мне иной раз начинает казаться, что Леша Балабанов когда-то очень давно это прочел и усвоил для себя как непреложную истину. От рассуждений Манна и Ницше пора вернуться к Балабанову и к его тяге к живописанию порочных явлений людской психологии, к расковыриванию душевных ран, к погружению в психотравмы с акцентированным их подводом к уровню социальных патологий. В том числе и к попытке анализа и реконструкции социальных явлений и событий через маргинализм. Методу порочному в своей природе – сколько бы ни было мнимо веских оправданий тому как средству художественного воздействия, как с его стороны, так и со стороны его поклонников.
В тех своих давних статьях я когда-то предположил, что Балабанов и мог сопоставить себя с Достоевским – начиная с болезни. Почему же нет? Да просто должен был. Сначала были безутешные потрясения, а потом им на смену пришли и вполне утешительные озарения. Да и мама как профессионал рекреации могла многое подсказать – чтобы не дать сыну застрять в этом стрессе безвылазно…
И не решил ли он когда-то (открыв в себе эту «стигму величия») запредельностью, энтропийностью и выморочностью киноязыка пробить путь к источнику, который питал и великих, получивших признание в веках? Ведь наделен же он главным признаком гениальности!
Это психиатр Ковалевский (кстати, признанный еще и как историк Малороссии) разграничивал состояния и писал, что в семье один ребенок может быть эпилептиком, другой – художественно одаренной натурой, третий – просто злодеем и так далее. После него или в его же времена решили, что одно другому не мешает, что все это прекрасно может сочетаться и в одном человеке, и даже лучше для творца, когда оно так…
Повторю все же то, что когда-то уже написал в своей статье… А что – может, так и надо? – решил однажды молодой режиссер. – Может, в изображении преступного, маргинального, страшного и есть главный принцип моей эстетики? Раз не дается светлое, здоровое, жизнелюбивое, так почему бы не попытать счастья в худом? Ведь сказано же: от патологии до поэзии – всего лишь шаг. Увы, есть профессиональное мнение, что все здоровое и позитивное, но требующее вдумчивого отношения, труда и системного осмысления, первым делом кажется банальным, ненужным и утомительным прежде всего неврастенику…
И хотелось бы поверить, что на самом деле все было проще и что я это все надумал, но аналогии с Достоевским, погружение в «петербургский миф», интертекстуальные отсылы (очень часто плохо считываемые, а это уже и ничуть не похвала мастерству) – все это позволяет считать, что Балабанов и сопоставлял, и проецировал себя на персону русского классика. Достоевский проклинал ставрогиных, вот и Леша Балабанов давай снимать кино «про ужасы совка», вписывающееся в общий балабановский контекст неприятия «хомо советикуса» как человеческого типа. А там – бац! – и дальше шагнул… к неприятию уже и «хомо монархикуса» заодно… в контексте общей нашей «социальной патологии»…
Вполне возможно, и соцзаказ присутствовал. Пусть и в виде намека сверху, из заоблачной руководящей выси, такой, оказывается, и не очень далекой в случае с Балабановыми. Покруче, покруче, Леша, не стесняйся! (И про себя уже – в осторожной усмешке: Мы тебе создали культ, протащили по всем призам в стране, объяснили непонятливым, что ты – наше все, так уж будь любезен…) А еще ведь и зеленый змий присутствовал, и пострашнее нечто, не дававшее покоя нейронам.
Но в чем-то эти мои домыслы могут подкрепляться и свидетельствами из жизни Балабанова. Если отталкиваться от описания таких периодов болезненной активности и вдохновенности у «гениев ада», после которых наступает полоса душевной пустоты и творческого бессилия, то что-то из этого можно транспонировать и на балабановское творчество. Ведь, с одной стороны, все те, кто с ним работал, и актеры, и оператор Сергей Астахов, и многие другие, не устают подчеркивать, что работал он динамично, четко ставя задачи, не растрачиваясь на дубли. Снимали стремительно, заканчивали съемочный день всегда раньше намеченного. А с другой – вот он и в интервью последних лет часто жаловался, что устал, что опустошен. Мало кто из режиссеров кино с такой публичной откровенностью готов признаваться перед всеми, что устал. Такие признания на публику могут быть сродни обнажению слабости душевной.
И снова хочется вернуться к Манну, ведь этой своей статьей он как бы задавал программу будущим либеральным концепциям в искусстве: «Мы со всей решительностью заявляем: зреет или, быть может, обретает второе рождение гуманистическая концепция, согласно которой понятие жизни и здоровья должно быть отобрано у естественных наук и рассмотрено с большей свободой, с большей истинностью, чем это делает биология».
И вот еще довершающая цитата из немецкого классика: «Болезнь!.. Да ведь дело прежде всего в том, кто болен, кто безумен – средний дурак, у которого болезнь лишена духовного и культурного аспекта, или человек масштаба Ницше, Достоевского. Во всех случаях болезнь влечет с собой нечто такое, что важнее и плодотворнее для жизни и ее развития, чем засвидетельствованная врачами нормальность… Творческая, стимулирующая гениальность болезнь, которая преодолевает препятствия, как отважный всадник, скачущий с утеса на утес, – такая болезнь бесконечно дороже для жизни, чем здоровье, которое лениво тащится по прямой дороге, как усталый пешеход».
В оправдание «гениальности ада» Томас Манн пишет, что жизнь не разборчивая невеста и ей глубоко чуждо какое-либо нравственное различие между здоровьем и болезнью. Что она овладевает плодом болезни, поглощает его, переваривает,
