Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

За два месяца до того, как рак источил и обезобразил очаровательное лицо знаменитой куртизанки, г-н Меммо, мой друг, в дальнейшем прокуратор Св. Марка, просил меня отвести его к ней. Во время самой прекрасной беседы подплыла гондола, и мы увидели выходящего графа де Розенберг, посла двора Вены. Г-н Мемо был этим напуган, поскольку знатный венецианец не может иметь контактов с министром иностранного двора под страхом обвинения в тяжком преступлении. Г-н Мемо быстренько улизнул из комнаты Анчиллы, чтобы спастись, и я вслед за ним, но на лестнице встретил посла, который, видя, как он прячется, разразился смехом. Я сел в гондолу г-на Мемо вместе с ним и проводил его к г-ну Кавалли, секретарю Государственных инквизиторов, который жил в ста шагах оттуда, на том же Большом канале. Единственное средство, которое гарантировало г-на Мемо по меньшей мере от крупного выговора, было пойти тотчас изложить дело секретарю трибунала и убедить его в своей невиновности; было удачно, что я был при этом и мог засвидетельствовать бесхитростность события.

Г-н Кавалли встретил г-на Мемо с улыбкой, говоря, что тот очень хорошо сделал, явившись сразу доложить и не теряя времени. Г-н Мемо, очень удивленный, рассказал ему короткую историю своей встречи, и секретарь с самым серьезным видом сказал ему, что он об этом осведомлен и не сомневается в правдивости его рассказа, потому что обстоятельства те же самые, что ему известны.

Выйдя от г-на Кавалли, мы поговорили об этом достаточно, чтобы решить, что невозможно, чтобы это было ему уже известно, но правилом трибунала было никогда не поднимать завесы тайны над некоторыми вещами.

Резидент Мюррей после смерти Анчиллы остался без официальной любовницы, но, перепрыгивая от одной к другой, он имел все время самых красивых девочек Венеции. Этот любезный эпикуреец уехал спустя два года в Константинополь, где оставался двадцать лет министром своей страны. Он вернулся в Венецию в 1778 году с намерением обосноваться здесь и окончить свои дни, не желая больше вмешиваться в дела политики, но умер в лазарете за восемь дней до окончания своего карантина.

Фортуна, продолжавшая мне благоприятствовать в игре, мои свидания с М. М., тайна которых была от всех скрыта, поскольку монахини, только и способные ее раскрыть, были заинтересованы в ее сохранении, позволяли мне вести весьма счастливую жизнь; но я предвидел, что как только посол решится лишить М. М. надежды, которую она все время сохраняла, увидеть его возвращение в Венецию, он одновременно отзовет своих людей, которых содержал там для своих надобностей, и у нас больше не будет казена. Кроме того, я не мог продолжать ездить в Мурано в одиночку на маленькой лодке, как только наступит плохой сезон.

В первый понедельник октября, день, в который открываются театры и надеваются маски, я отправился к Св. Франциску, взошел на корму своей лодки и поплыл в Мурано забрать М. М., которая меня ожидала; оттуда я пошел в казен и, поскольку ночи становились долгими, мы поужинали, затем легли, и, при звуке будильника, расположились пожелать друг другу любовного доброго утра, когда звук, раздавшийся со стороны канала, заставил меня подойти к окну. Я был удивлен, увидев большое судно, которое отходило, забрав мою лодку. Я говорю ворам, что дам им десять цехинов, если они мне ее оставят, но они смеются, они мне не верят и уплывают, уверенные, что в этот час я не могу ни призвать к защите от воров, ни последовать за ними. Это событие привело меня в уныние, а М. М. — в отчаяние, поскольку она не знала, как я могу исправить положение. Я быстро оделся, не думая больше о любви и сознавая, что у меня только два часа, чтобы найти лодку, чего бы это ни стоило. Меня не беспокоило, смогу ли я найти гондолу, но лодочники не преминут раззвонить назавтра по всему Мурано, что отвозили монахиню в такой-то монастырь. Я мог думать только о том, чтобы найти лодку и купить ее. Я положил в карман пистолеты и, взяв с собой весло и уключину, вышел, заверив М. М., что вернусь с лодкой, даже если придется украсть первую попавшуюся. Для этого я и взял с собой весло и уключину. Воры перепилили мою цепь крепкой пилой. У меня пилы не было.

Я иду на большой мост, где, как я знаю, есть лодки, и вижу там в изобилии, отдельные и привязанные, но на набережной есть народ. Бегая, как ошпаренный, я вижу в конце набережной открытое кабаре. Захожу туда и спрашиваю у гарсона, есть ли там лодочники; он отвечает, что есть двое, пьяные. Я иду с ними поговорить и спрашиваю, кто из двоих хочет отвезти меня за два ливра в Венецию. На этот вопрос возникает дискуссия, кто первый. Я их мирю, дав сорок су более пьяному и выходя с другим.

— Ты слишком пьян, — говорю я ему, — дай мне твою лодку, и я верну тебе ее завтра.

— Я тебя не знаю.

— Я дам тебе залог. Держи. Вот десять цехинов; но кто ответит мне за тебя, потому что твоя лодка столько не стоит, и ты можешь ее мне оставить. Он отводит меня в то же кабаре, и гарсон дает поручительство, что если я вернусь через день с лодкой, хозяин ее вернет мне деньги. Очень довольный сделкой, тот отводит меня к своей лодке, забирает там обе уключины и другое весло, и уходит, очень довольный, что обманул меня, как я того и хотел. Вся эта интрига заняла у меня час. Я вернулся в казен, где М. М. ждала меня в великом беспокойстве, но как только она увидела меня, к ней вернулась вся ее веселость. Я отвез ее в монастырь и отправился к Св. Франциску, где человек, который сдал мне кавану, решил, что я его обманываю, когда я сказал, что поменял свою лодку на эту. Я надел маску и направился к себе, чтобы лечь в постель, так как все эти хлопоты меня утомили.

В это самое время судьба свела меня с патрицием Маркантонио Зорзи, человеком ума, известным в искусстве сочинения куплетов на венецианском наречии.

Этот человек любил также театр и, питая амбиции стать актером, написал комедию, которую публика освистала. Забрав себе в голову, что его пьеса провалилась лишь из-за происков аббата Кьяри, поэта театра С.-Анджело, он объявил себя гонителем всех комедий этого аббата. Я легко вошел в кружок этого г-на Зорзи, у которого был хороший повар и красивая жена. Было известно, что я не люблю Кьяри как автора, а г-н Зорзи платил людям, которые без зазрения совести освистывали все его пьесы. Мое же развлечение заключалось в том, чтобы критиковать их в мартеллианских стихах, стихах плохих, но тем не менее популярных; г-н Зорзи распространял мою критику в копиях. Эта проделка создала мне могучего врага в лице г-на Кондульмера, который также желал мне зла из-за того, что за мной шла слава человека, пользующегося милостями м-м Зорзи, за которой он, до моего появления, усердно ухаживал. Этот г-н Кондульмер имел, однако, основания меня ненавидеть, поскольку, будучи хозяином значительной части театра С.-Анджело, от провала пьес своего поэта терпел убытки: ложи сдавались лишь по очень низкой цене. Ему было шестьдесят лет, он любил женщин, игру и ростовщичество, но сходил за святого, поскольку появлялся каждое утро на мессе в С.-Марк и рыдал перед распятием. Его сделали в следующем году Советником, и он был восемь месяцев Государственным инквизитором. В этом выдающемся качестве ему было нетрудно внушить своим двум коллегам, что меня следует поместить в тюрьму Пьомби как возмутителя общественного спокойствия. Об этом будет сказано через девять месяцев от данного момента.