Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Продолжая прогулку, мы спрашиваем мать, правильно ли мы вели себя, что не послушались Императрицы. Мать нам высказывает, не без раздумья, что лучше было бы надеть шапки, когда Императрица приказывает.
Более полвека прошло со времени этих детских наших встреч с Царем и Царицей. Сколько идей и чувствований других «направлений», критических, прошло через мою голову и сердце, сколько пережито за последние ужасные годы. Но как торжественно и отрадно выступает в моей памяти эти глубоко в ней запечатленные воспоминания мимолетных эпизодов моего светлого детства!
Такого отношения, какое было у нас в детстве к Государю Александру II, к Императрице, даже ко всей Царской фамилии, уже в последующие царствования у меня не было. В детстве, бывало, встретишь молодого великого князя Николая Константиновича, например, катающегося в щегольской «эгоистке», и, придя домой, с восторгом рассказываешь о встрече.
В этом смысле, то есть в смысле благоговейного, почти религиозного обожания, нетронутого никакими «сомнениями», в моей памяти остался только Александр II. В этом смысле он для меня был последний Царь. Повторяю, что эта разница в моих отношениях была вне всякой связи с личными качествами трех монархов, при которых я прожил жизнь, но зависела исключительно от атмосферы эпохи, от моего возраста, от моих идей.
Вспоминается еще мне лето 1868 года. Мы в Киссингене. Город разукрашен огромными черно-оранжево-белыми флагами. С этим флагом у меня на всю жизнь осталось впечатление русского флага, а не с банальным красно-сине-белым флагом, который, по-моему, следует упразднить как не выражающий ничего национального.
Мы с матерью и со всею русскою колонией идем встречать Государя и Государыню. Какое-то красиво убранное крыльцо, торжественный ковер и мы, встречающие в торжественном трепетном молчании. Государь в штатском платье и Государыня подымаются по лестнице и кратко приветствуют милостивыми словами встречающих. Говорят и с моей матерью.
Потом вспоминается обедня в придворной домовой церкви в Киссингене[105]. Какая удивительная, тихо-торжественная, нарядно-празднично придворная служба с запахом какого-то особенно душистого ладана! Мне, кажется, шестой год. В воспоминании о Киссингене монархическое и религиозное чувства сливаются у меня в какое-то одно общее, смутное, но возвышенно-торжественное впечатление. Праздничное летнее утро, везде ковры, неслышные шаги, тихие разговоры, необыкновенно приятный запах ладана, Бог и Цари!
О, безоблачные, таинственно-чудные воспоминания детства! О, утраченные чувства цельного старо-русского, благоговейно-монархического патриотизма и настроения!
Могут ли возродиться вновь эти чувства в русских людях, или они бывают только в детстве каждого человека, как и каждого народа? Бог даст, в другом месте остановлюсь на сложном вопросе о монархическом чувстве, а теперь продолжу мой рассказ о наших детских переживаниях.
<Мое раннее детство>
Мы были патриотами. Мы любили русскую военную славу. «Рославлев, или Русские в 1812 году», одна из первых книжек, прочитанных нашим воспитателем малороссом Ф.А. Торопыгиным вслух, до слез расстраивала нас. Рассказ матери о подвиге Раевского в какой-то битве, слова генерала: «Сыновья — за мной!», сказанные при взятии какого-то моста, приводили нас в умиление; помню слова матери о Багратионе — «Бог-рати-он, на-поле-он», о медали 12-го года: «Не нам, не нам, а имени Твоему».
В детстве мы восхищались силою: силачами у нас считались дядя Саша, сосед наш Николай Петрович Штакельберг и отец-дьякон. Мы с братом восхищались, когда они состязались в силе. Еще должен упомянуть о страсти к собакам, вообще животным и особенно птицам. Первая книжка, нами прочитанная, была грустная история собаки-водолаза Нептун. Помню слова, которым начиналась книга: «Друг мой Коля, дарю тебе Нептуна, сказал отец».
Товарищем наших детских сборищ по воскресеньям были двоюродный брат и сестра Всеволожские, их двоюродные братья Всеволожские (в Рябове[106]), Саша и Мэри Мусины-Пушкины, Мусинька Шаховская, потом графиня Келлер, и Флотова, двоюродные братья Зубовы, потом семья Гейденов. Все были дети нашего круга.
Езжали мы еще несколько раз на детские сборища в семью Апраксиных. Я упомнил об этом потому, что лет 10-ти я уже немного влюбился в одну из барышень Апраксиных Марию. Рассматривая визитные карточки в гостиной матери, я мечтал, что будет со временем карточка Csse Olsoufiev, nee Csse Apraxine [графиня Олсуфьева, рожденная графиня Апраксина]. Упоминаю об этом, чтобы показать, что рано я стал замечать женскую красоту, и, кроме того, я вижу в этом уже некоторую тягу к аристократизму во мне мальчике.
Остановлюсь на моих детских религиозных переживаниях. Отчетливо помню, как я совсем мальчиком еще, когда мне было лет пять, мучился и плакал в кроватке при мысли об аде. Я побежал к матери искать у нее утешения от моего страха и был вполне успокоен ее словами, что огонь в аду это ничто другое, как угрызения совести.
Я уже сказал, что в детстве мы были предоставлены нянюшкам, дядькам и гувернантке. Мать тогда еще мало нами занималась. Но в деревне, в нашем любимом подмосковном Никольском, я помню, как мать по вечерам приходила к нам в детскую и мы, четверо детей, и мать становились на колени перед большим, темным, старинном образом Нерукотворного Спаса в терновом венке и мать читала «Отче наш». Вообще обязательными молитвами вечерними и утренними нас не обременяли: мне вспоминается, что мы прочитывали «Отче наш» и молились за родителей. Каждый год мы причащались в церкви Зимнего дворца, по воскресеньям в деревне всегда ходили к обедне и когда я подрос, я прислуживал мальчиком в алтаре, приготовляя кадило и выходя на Евангелие со свечою.
Но всё это делалось как-то внешне, более как забава, без религиозного чувства. Отец был более церковен, чем мать, но тоже очень умеренно, так сказать, по-петербургски. Над благочестием нашей старушки-няни у нас смеялись. Но я не сомневаюсь, что ее религиозность влияла на меня в детстве и, может быть, незаметно на всю жизнь оставила во мне неизгладимый след, ибо впечатления детства таинственны и глубоки.
Я помню в деревне, осенью, когда мне было 9 лет, на меня нашла в течение одного-двух месяцев какая-то полоса страха смерти и, я бы сказал, мистического суеверия. Все мои детские радости были отравлены страхом смерти. Мой старший брат
