Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Юсупов — другого Олсуфьевского поколения, чем мое, он на 30 лет меня моложе. В его эпоху такое воспитание уже составляло исключение. В эпоху Александра II это было общим правилом. Конечно, власть, блеск, богатство всегда действуют на людей обаятельно. Но это уже ближе к снобизму, чем к бескорыстному династическому культу, какой был в прежнее время. Людовик-Филипп как-то говорил (30-е гг. XIX столетия): «Le respect de la monarchie est mort [Уважение к монархии умерло]». Хотя атавизм монархического культа почти не искореним!
<Самодержавие и народность>
2) нашей семье мы, дети, были очень близки с прислугою, т. е. с народною подосновою, в то время неотделимою от всякой дворянской семьи. Прислуги в домах тогда было много, она не менялась, как теперь, она вся состояла из бывших крепостных, оставшихся и после освобождения у своих господ, людей, сросшихся в течение нескольких поколений отцов, дедов и прадедов крепостных с отцами и прадедами господ.
Я отнюдь не хочу рисовать какую-нибудь идиллию крепостного права. Но беспристрастие заставляет меня сказать, что в моем детстве, т. е. в эпоху, когда крепостное право было только что отменено, но когда быт крепостных отношений еще сохранялся почти в целости, старая прислуга, старые дворовые составляли как бы часть обширной семьи своих господ, являлись членами одного семейного гнезда.
Наша старая нянюшка Федуловна, прожившая 90 лет (1806–1896) знала пять поколений Олсуфьевых, из которых двоих она вынянчила. Ребенком она помнила «француза», и как она бежала от него из села Ершова, Звенигородского уезда. Она помнила мою прабабушку, вдову московского губернского предводителя Дарью Александровну Олсуфьеву, которую няня всегда изображала как кроткую барыню, любившую весною в Троицын день (по праздникам) собирать крестьянских девушек, чтобы они водили в ее присутствии около господского дома свои хороводы с песнями.
Все беспристрастные описания нашего старого дворянского быта свидетельствуют, что дворовые гордились славою своих господ, смотри об этом в редкостноправдивых и независимых по суждениям воспоминаниях Д.Н. Свербеева[104], вспомним же, наконец, того же знаменитого Алпатыча, управляющего генерала князя Болконского.
Итак, от нянюшки, от наших дядек старика Тихона, другого дядьки нашего, почти всегда мрачного и окаменелого в своих загадочных думах Семена Дмитрича, с которым любил поговорить и Л.Н. Толстой, и послуживший, как мне кажется, прототипом солдата Димитрича во «Власти тьмы»{25}, от старого управляющего нашего Подъячева, о котором я уже говорил, этих крепостных семьи Олсуфьевых, от кормилицы моей Мавры из обольяниновских крепостных, и многих-многих других стариков из нашей обширной дворни, искренней любовью которых мы, дети, всегда были окружены и к которым у меня сохранилась навсегда благодарная и теплая память, от всех этих людей, ставших теперь для меня особенно дорогими образами прошлого, мы в детстве всегда слышали, особенно от олсуфьевских дворовых, хвалебные рассказы о прошлой славе, как им казалось, их господ. Нечего и говорить, что и «слава» господ в их понятиях была неотделима от службы царям, т. е. все рассказы прислуги (и в особенности моей старой няни), были окрашены благоговейным, почти религиозным чувством к царям.
Знаменитая в семье нашей няня Федуловна, которая меня так любила в моем детстве и которую я ребенком так любил, была женщина очень ограниченная, глубоко церковная, глубоко монархическая и преданная, так сказать, славе, как ей казалось, рода нашего. Православие, самодержавие и служба господ при царях — вот был ее, так сказать, жизненный катехизис, который она, конечно, не имея даже понаслышке понятия о знаменитой уваровской триаде, бессознательно своими рассказами и наставлениями вливала в детские головки обоих воспитанников. Без сомнения, невидимо в ее рассказах присутствовал и третий член триады — народность. Но он присутствовал без всякой логической формулировки, а так сказать, стихийно. Няня Федуловна занимала особое положение в нашей семье: наше поколение, ее воспитанники, и в детстве и взрослые всегда ей говорили «вы», а она нам и взрослым и конечно детям всегда говорила «ты».
С детства же при нас была вторая няня из обольяниновских крепостных, гораздо более молодая, уже принадлежавшая к другому поколению дворовых, очень от природы умная, весьма даже начитанная, удивительно к нам добрая и преданная Аксиньюшка, о которой я вспоминаю с глубоким уважением и благодарностью за всё добро, которое мы от нее видели. Но в Аксиньюшке уже не было этой цельности и нетронутости мировоззрения. И я должен сказать, что няня Федуловна оставила глубже след на сформировании моей детской души, чем няня Аксинья. Я был уже зрелым мужем и предводителем дворянства в Саратовской губернии, когда я получил известие о кончине нашей старой няни. Помню, как это известие меня глубоко затронуло, и я написал моей матери письмо, в котором были строки искреннего лирического подъема. Я всю жизнь свою был народником и теперь признаю в себе, несмотря на весь ужас разочарования в народе от годов нашей революции и большевизма, глубокую любовь к простому русскому народу.
Так вот, я писал матери, что если есть во мне эта духовная связь с русским народом, неискоренимость которой я и теперь в себе с радостью признаю, несмотря на то, что я очень ругаю русский народ, взбесившийся во время революции, то я обязан этою связью незаметным, но глубоким влиянием нашей «глупой» няни на мою детскую душу.
Быть может, даже и тот мистицизм, та религиозность, которую я берегу как лучшее, что есть в моей натуре, быть может, и этим я обязан таинственным впечатлениям детской души, полученным от моей няни. Как ни была отлична та идейная полоса, в которую я попал в годы моего отрочества и юности от мировоззрения нашей «глупой» няни, над моей кроватью до самого бегства моего из России в 1918 году всю жизнь провисел подаренный мне нянею небольшой образ в серебряном окладе, очень давнишний, изображавший Серафима Саровского молящегося на коленях перед иконою Божьей Матери. Замечательно, что этот образ существовал у няни лет за 60 еще до прославления старца Серафима, как святого, что доказывает, что народная канонизация Серафима задолго предшествовала канонизации его официальною Церковью. Графиня Т.Л. Толстая, частая гостья нашего
