Александр Петрушевский - Генералиссимус князь Суворов
Остается указать еще на одно характерное обстоятельство. Суворов, сильно не ладивший с Древицем и не скрывавший своего невыгодного о нем мнения даже от Веймарна, доносит о нем по поводу ланцкоронской победы так: «полковник Древиц на сражении под Ланцкороной все дело сделал; он атаковал с искусством, мужеством и храбростью и весьма заслуживает императорской отличной милости и награждения» 19.
Конфедераты были разбиты, но оставался самый опасный из них по дарованиям и популярности — Пулавский, который собирался идти в Литву. Суворов выступил против него по направлению к Раве; Пулавский направился к Замосцью, в надежде, что его туда впустят. Суворов, разгоняя и отбивая встречные партии, от Равы повернул к Замосцью, совершая весь пут от Кракова форсированными переходами. Пулавского в крепость не впустили; он занял частью войск предместье и расположился вблизи на позиции. Здесь атаковал его Суворов рано утром 22 мая. В главе атакующих двигался через дамбу небольшой отряд егерей; он быстро прошел это дефиле и вторгся в зажженный конфедератами форштат. За егерями шли три эскадрона карабинер, которые, по очищении пехотою горевшего форштата, произвели смелую атаку и сбили неприятеля. Поляки бежали по болоту, разрушив за собою мост. Времени прошло не мало, пока Русские успели починить мост, так что нагонять бежавших могли только казаки. Поляки потеряли до 150 убитыми и 60 пленными; потеря Русских была ничтожна. Замосцье, очень важный укрепленный пункт, было освобождено 19.
Суворов горячо преследовал Пулавского, принужденного отступать по дороге к Люблину. Пробраться в Литву стало делом невозможным, и Пулавский решился снова вернуться к венгерской границе. Для этого надо было обмануть бдительного Суворова; смелый, энергический Пулавский так и сделал. Оставив в виду Суворова свой ариергард и приказав ему продолжать отступление но прежнему направлению, Пулавский с большей частью своей партии обошел Суворова фланговым движением и, выйдя в тылу его на прежнюю дорогу, прибыл чрез Дунаец к Ланцкороне, где и соединился с некоторыми другими партиями. Таким образом он искусно провел Суворова, и Суворов не пытался этого отрицать. Напротив, он с большою похвалою отзывался о действиях Пулавского, в особенности об его мастерском отступлении к Ланцкороне, и в знак своего уважения послал ему на память небольшую фарфоровую табакерку.
Так окончилась экспедиция Суворова. По неутомимости, по смелости и решительности ударов и вообще по энергии исполнения она представляет собою целую военную поэму. Рассчитывают, что в 17 суток Суворов прошел около 700 верст; форсированные переходы постоянно перемежались битвами; не проходило двух суток без боя. Когда же восхищались ему в глаза замечательною быстротою его движений, он отвечал: «это еще ничего, Римляне двигались шибче, прочтите Цезаря».
За такою усиленною деятельностью наступило опять нечто вроде затишья прежних лет, но на этот раз ненадолго.
Глава V. Польская конфедератская война: Сталовичи, Краков; 1771—1772
Огинский; его присоединение к конфедерации. — Инструкции и приказания Веймарна Суворову; несвоевременное получение последних; движение Суворова против Огинского к Сталовичам; план атаки; поражение Огинского. — Миротворные поступки Суворова; возвращение его в Люблин. — Неудовольствие и упреки Веймарна; ответы Суворова; жалоба Веймарна военной коллегии.—Усиленная деятельность Суворова; непрошеные советы Веймарну. — Замена Веймарна Бибиковым; предположения обеих сторон. — Захват конфедератами краковского замка; обложение замка Русскими: неудавшийся штурм; продолжение осады; капитуляция. — Австрийские и прусские войска на польской территории; трудная рол Суворова; неприятности. — Первый раздел Польши.
Несмотря на жестокий удар, нанесенный конфедератам Суворовым под Ланцкороной, они не потеряли еще надежды поправить свое положение с помощью какого-нибудь счастливого дела. Отчасти они были правы, потому что война затянулась. а для них выигрыш времени был большим выигрышем, даже без определенного представления о будущем. Также несправедливо было бы сказать, что они возлагали свою надежду на один слепой случай, которого ни предвидеть, ни указать не были в состоянии. Предположения или ожидания их коренились в более реальной почве: они ждали перелома событий от литовского великого гетмана графа Огинского. Ожидания эти, сначала смутные и неосязательные, по мере неудач конфедератов росли, принимали определенные очертания и сделались наконец единственною надеждой Поляков. Огинский стал якорем спасения для всех и каждого, ибо все Поляки, за редким исключением, принадлежали конфедерации: меньшинство — словом и делом, большинство — помышлением и сочувствием.
Возвышению значения Огинского много способствовал один из конфедератских предводителей, — молодой, предприимчивый Косаковский. С партиею из нескольких сот человек он выступил из Ченстохова и пробрался в Литву кружным путем, по северным польским областям, где было мало русских войск. По дороге он распространял акты вождей конфедерации об упразднении престола, возбуждал дворянство к вооруженному действию, уговаривал всех на согласие и единодушие для спасения отечества. Сначала по пути Косаковского, а потом во все стороны распространилось глухое брожение, давала себя чувствовать назревавшая гроза. Поляки подняли голову, Русские стали опасаться всеобщего восстания. Ждали сигнала или искры именно от Огинского; на нем сосредоточились все надежды Поляков и опасения Русских.
Огинский пользовался большим уважением и влиянием, ибо имел собственное войско и начальствовал над литовским коронным. Отличительною его чертою было непомерное честолюбие; он даже помышлял о польской короне, так как нерасположение к Станиславу Августу было почти всеобщим. Но этому честолюбию не соответствовал характер Огинского, нерешительный, колеблющийся, даже робкий. Не держась открыто стороны конфедератов, он оказывал им помощь и покровительство в тайне и все выжидал благоприятных обстоятельств. Даже когда Дюмурье дал делу конфедерации счастливый оборот, Огинский не мог решиться на смелый шаг и дошел наконец до того, что сделался загадкой для всех.
Он стал под Телешаном с войском, число которого постепенно увеличиваясь, дошло до 3 или 4,000 человек. Первая цифра должна быт ближе к истине если не вообще, то относительно находившихся потом при Сталовичах. Сверх того Огинский ожидал 2,000 из Курляндии, рассчитывал на другие мелкие отряды внутри Литвы и даже на общее восстание. Но время все-таки проходило безлюдно, и Огинский ни на что не решался. Подстрекания Французского правительства и требование Сальдерном, русским посланником в Варшаве, категорического ответа, — за кого или против кого он, Огинский, готовит войска, — побудили его наконец снять маску. Он переменил со своим корпусом позицию и начал укрепляться на новой. Сальдерн дал приказание русским войскам следить за Огинским и в случае надобности открыть противу пего действия. Полковник Албычев, командир части Петербургского легиона, потребовал от пего или роспуска войск, или передвижения на прежнюю позицию. Огинский изъявил готовность повиноваться, если получит удостоверение в своей безопасности. Это была проволочка времени для внезапности первого удара.
