Юрий Зобнин - Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии

XX

А его это уже не интересовало. Его вообще уже ничего не интересовало в этом расследовании: ведь все другие "преступные деяния" Гумилева никак следствием не отрабатывались. В следственном заключении просто переписаны соответствующие места из показаний Таганцева и Гумилева. Между тем, как мы видели, даже простое сопоставление этих показаний могло существенно уяснить степень истинного участия поэта в деятельности ПБО — чего стоил хотя бы "сюжет" с "лентой для гектографа" вместо "ленты для пишущей машинки". Неужели чекисты не понимали разницы между пишущей машинкой и гектографом — коль скоро речь идет (и Гумилев это не скрывает) о листовках?!

Конечно, понимали. Но все равно переписывали со слов Таганцева: "На расходы Гумилеву было выдано 200 000 рублей советскими деньгами и лента для пишущей машинки" (эта дурацкая "лента для пишущей машинки", перекочевавшая затем и в "список расстрелянных", стала поводом для недоуменных размышлений многих историков-гумилевоведов).

После подтверждения факта передачи денег все другие обвинения против поэта не играли никакой качественной роли. Подтвердятся ли потом эти обвинения или не подтвердятся, — никакого значения не имело, поскольку один доказанный факт получения денег на технические надобности в сочетании с признанием Гумилева в контактах с "контрреволюцией" давал право следователю ВЧК требовать для подследственного смертного приговора "за соучастие". Именно — следователю, а не прокурору — ведь, как мы помним, в Петрограде действует военное и осадное положение и суда не будет. Зачем же доказывать еще и еще раз самому себе то, в чем ты и без того уже уверен? А любая последующая проверка была теперь чекистам не страшна — у них было что сказать (и показать)…

Впрочем, если бы обещанный Таганцеву "открытый процесс" и состоялся, — результат был бы тот же самый, только оперативники, наверное, подсуетились бы еще в сборе доказательств (это было, как мы видели, нетрудно). "Московские процессы", например, на которых, точно по апробированной в 1921 году в Петрограде схеме, "прикосновенили в соучастие" всех сталинских политических противников, превращая их в одночасье из членов ЦК во вредительско-террористическую "помесь лисицы и свиньи", были вполне открытыми. Ну и что? Аграновский Молох был сработан на совесть, он переварил всех, все покаялись (чистосердечно) и были расстреляны как соучастники всевозможных террористических групп (а не как партийные оппозиционеры!).

А Запад и не пикнул!

Еще и еще раз повторим: Агранов меньше всего стремился установить истину в отношении подлинного облика "контрреволюционера Гумилева" (как, впрочем, и в отношении всех его "подельников" по "профессорской группе"). Допытываться, чье пальто использовал Николай Степанович, маскируясь под рабочего на Трубочном заводе, и какого цвета были чернила, которыми был написан "черновик кронштадтской прокламации", было Якову Сауловичу скучно и… некогда.

В том, что опасность для советской власти, исходящая от Гумилева-заговорщика (и от всей группы арестованных им интеллигентов), в любом случае, мягко говоря, невелика, Агранов был совершенно уверен еще до приезда в Петроград, а подробности (говорил ли речи Гумилев работницам Трубочного завода или не говорил?) работнику аграновского масштаба неинтересны. Более того: именно в данном деле заботиться о безопасности РСФСР и ее властей Агранов вообще целиком предоставил семеновским головорезам, гонявшимся за головорезами из боевой группы ПБО и, кстати, к моменту активного аграновского старта уже почти всех посадившим (или — перестрелявшим).

У Агранова — совершенно иная, особая миссия.

Летом 1921 года Агранов "обкатывал" созданный им по заданию партии механизм величайшей в истории машины правового и нравственного подавления личности. Масштаб был, как и полагается для обкатки, скромным, можно сказать, крошечным — всего чуть более восьмисот человек (именно столько людей так или иначе проходили по "делу ПБО"), — но сам-то механизм мыслился для подавления целых народов, а в ближайшем историческом будущем — всего человечества. Преувеличения здесь никакого нет: после "Таганцевского дела" именно Агранов по поручению Кремля будет главным планировщиком "дела ЦК партии эсеров" (1922), "троцкистского заговора" (1929), "дела Ленинградского террористического центра" (т. н. "убийство Кирова", декабрь 1934), а в 1936 году, уже в качестве комиссара государственной безопасности СССР и работника личного секретариата Сталина, — одним из руководителей "Московских процессов"[161], а там, как известно, жертвы исчислялись уже десятками (если не сотнями!) тысяч и последствия — политические и социальные — имели планетарный масштаб. Поэтому с высоты поставленных перед ним задач конкретные судьбы всех фигурантов "Таганцевского дела" были для взгляда Агранова столь же трудноразличимы, как трудноразличимы эволюции каждого отдельного муравья для взгляда наблюдающего за муравьиной кучей биолога. Разглядеть "стилистику" индивидуального поведения каждой "муравьиной персоны" — тот хромает, к тому вон хвойка прилипла, — можно, конечно, но… глаза очень устают, а, главное, для задачи исследования вовсе и не нужно. Интересен общий алгоритм поведения — в какую сторону побежали?..

Каких результатов добивался (и добился) московский куратор "дела ПБО"?

Упоминавшийся однажды в нашем повествовании Л. В. Берман встречался с Аграновым "в служебной обстановке" спустя два года после "таганцевской эпопеи", когда процесс, запущенный в 1921 году, уже вовсю "пошел" и Яков Саулович готовил очередную "матрицу" "дела ПБО" — "дело эсеров". Берману повезло: после встречи с Аграновым он остался жив и даже — спустя полвека, в 1974 году, — нашел в себе мужество по секрету кое-что из этой беседы рассказать. В частности, на случайно вырвавшийся у собеседника вопрос: "Почему так жестоко покарали участников "Дела Таганцева"?" — Яков Саулович спокойно ответил: "В 1921 году 70 процентов петроградской интеллигенции были одной ногой в стане врага. Мы должны были эту ногу ожечь!"[162] Вот это и есть аграновские масштабы, это и есть его уровень: не отдельные люди, а минимум социальные группы. Агранов мыслил категориями стратегического социального моделирования.

Петроградская интеллигенция — активная социальная группа. Именно ее состояние определяло тогда общее состояние гораздо большей структурной единицы российского социума — всего населения Петрограда. Это состояние было неудовлетворительным, ибо в 1921 году контроль советских властных структур над фрондирующим Петроградом был ослаблен. "Таганцевское дело" должно было стать инструментом воздействия на петроградскую интеллигенцию. С помощью этого инструмента следовало преобразовать ее в такое состояние, которое бы создавало оптимальные условия для возобновления жесткого управления и контроля. Для этого Агранов и ехал в Петроград в мае 1921 года, а вовсе не для "шефской помощи" ПетрогубЧК в расследовании какого-то очередного заговора.