Юрий Зобнин - Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии

Что касается записки, то смысл приобщения этого трогательного послания к "делу" (что всегда вызывало особое недоумение исследователей) лежит на поверхности. В любой момент следователь мог предъявить неопровержимое документальное доказательство, что "котик" не бедствовал. Живущий в крайности человек не будет "бросать" продукты питания, как бы дурно они ни были приготовлены. Значит, деньги были. Расписка же свидетельствует о том, что Гумилев не только имел деньги, но и мог ими распоряжаться по своему усмотрению (деньги, отданные на хранение, — чужие деньги, порядочные люди в долг их, как правило, не дают).

"Получение денег от организации на технические надобности" станет финальным аккордом и расстрельного заключения по "Делу Гумилева" и послерасстрельного перечня его преступлений в списке казненных "таганцевцев". Доказательство этого факта давало Агранову возможность сделать из Гумилева "соучастника" заговора, даже если бы больше ни о каких его "проступках" (пассивных или активных) известно не было.

Какую бы сумму он ни получил.

Кстати, о сумме.

Во многих гумилевоведческих работах о "Таганцевском заговоре" было принято особо обращать внимание читателей, что Гумилев получил от В. Г. Шведова какой-то мизер. Это, как правило, использовалось потом в качества аргумента, подтверждающего вывод исследователя о "несерьезности" ПБО. Подобное же утверждение содержится и в книге В. К. Лукницкой, где комментируется имеющаяся в "Деле" расписка М. С. Шагинян: "Для каких нужд М. Шагинян взяла у Гумилева "заговорщицкие" деньги? Может быть, на картошку, а может быть на 10 почтовых марок (почтовая марка стоила в то время 5000 рублей, по теперешним меркам 200 000 — это 2 рубля)"[159]

В. К. Лукницкая и ее сын С. П. Лукницкий совершили подвиг, исполнив завещание мужа и отца и предав гласности "Дело Гумилева". Без их отважной, подвижнической деятельности не было бы ни этой, ни многих других книг о Гумилеве. Менее всего мне хотелось бы спорить с ними, но именно этот, процитированный выше пассаж всегда ставил меня в тупик, ибо я решительно не мог представить себе Гумилева, ссужающего Мариэтте Шагинян сумму на покупку десяти почтовых марок, а затем требующего… расписку в получении денег.

И какими бы глазами смотрел он при этом на Шагинян?

Николай Степанович действительно был бережлив, иногда даже — прижимист, но в маниакальной скупости он никогда замечен не был (равно как и Мариэтта Сергеевна, насколько можно судить по воспоминаниям современников, не была в 1921 году настолько продувной девицей, что вести с ней даже копеечные (буквально) расчеты можно было, только прибегая к посредству расписок). Очевидно, здесь какая-то путаница, ведь курс советских денег (и, соответственно, цена почтовых знаков) менялись в годы Гражданской войны многократно и стремительно.

В книге В. К. Лукницкой, среди материалов "Дела Гумилева", приводится список продуктов, закупленных им для обитателей Дома Искусств летом 1921 года во время поездки на юг и в Москву (в поезде Немитца). Тут же приводятся потраченные суммы. Согласно этому списку 20 фунтов сахара (8 кг 190 г) стоили тогда 210 рублей, 4 фунта риса (1 кг 630 г) — 20 рублей, 6 фунтов гречневой крупы (2 кг 450 г) — 30 рублей (см.: Указ. соч. С. 286). Сообразуясь с нынешними ценами на те же продукты и, разумеется, сделав большие допуски на иную ценовую ситуацию в целом в стране и разницу цен в Петрограде, Москве и на юге, каждый может сам произвести подсчеты и найти современный эквивалент. По моим расчетам (на которых я, впрочем, не настаиваю), Гумилев получил от Шведова сумму, колеблющуюся (если считать в твердой валюте) от тысячи до двух тысяч долларов, — вполне достаточную, чтобы оплатить с надбавкой за риск услуги гектографиста (как планировалось вначале), закупить "агитационную водку" и оставить себе на расходы и "материальное поощрение" членов "пятерки". Тогда, заметим, и Мариэтта Шагинян просит в долг у Гумилева под расписку не горемычные пятьдесят копеек, а около $ 200–400 — сумму для долга вполне "благородную" и именно такую, при передаче которой можно уже требовать расписку, не боясь затем прослыть в кругах Дома Искусств жмотом (а то и — психом). Гумилев понимал: деньги, ссуженные им, хотя и принадлежат ему лично, но… как бы "не совсем".

Но, подчеркнем еще раз, собственно сумма "контрреволюционных денег" для исхода дела значения не имела. Даже если бы Гумилев действительно получил из рук Шведова два рубля и отдал бы затем Шагинян под расписку пятьдесят копеек, а на следствии признался только лишь в том, что знал о членстве Шведова в подпольной организации (а расписка оказалась бы изъята чекистами и была бы единственной уликой, приобщенной к делу), — и это уже значило бы для поэта гибель. Основываясь только на перечисленных фактах и доказательствах, Агранов мог сделать следующие заключения:

— Гумилев общался со Шведовым и, зная, кто такой Вячеславцев, не донес на него в органы госбезопасности: налицо факт прикосновенности Гумилева к преступлению Шведова (организация заговора против советской власти).

— Недонесение Гумилева мотивировано не только субъективно-нравственными причинами, ведь контакт поэта с заговорщиком не ограничился только общением, но имел последствия: Гумилев вступил с заговорщиком в финансовые отношения, получил от него свободные средства для использования по усмотрению. Документ, подтверждающий это, имеется. Следовательно, преступное деяние Гумилева (сокрытие от властей контакта с заведомым преступником) мотивировано личным интересом поэта в преступной деятельности Шведова, т. е. может быть интерпретировано как соучастие.

И… все.

Характерно, что, "отработав" сам факт получения Гумилевым "денег от организации на технические надобности", Агранов даже не пытается выяснить, куда, собственно, эти деньги делись, хотя этот вопрос, кажется, лежит на поверхности. Гумилев показал, что он положил 200 000 рублей в стол и стал ждать либо восстания, либо нового визита Шведова. Ни того, ни другого не последовало, и Гумилев "предал дело забвенью". "Заговорщицкие деньги" тогда должны, вроде бы, были мирно покоиться в столе поэта, но при обыске там было найдено всего 16 000 рублей. В "Деле Гумилева" никаких объяснений этой очевидной "странности" нет. Почему не вдавался в подробности сам Гумилев — понятно: И. В. Одоевцева, случайно увидевшая в ящике стола эти пачки рублей и рассказавшая об этом эпизоде в своих воспоминаниях, добавляет, что деньги Гумилев раздавал потом членам своей "пятерки"[160]. Но почему Агранов даже не спросил?