Юрий Зобнин - Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии

Предусмотрительный Агранов загодя готовил новое поле деятельности.

Вторая категория гораздо интереснее: по ней мы можем судить, какую решающую улику выделил Агранов, анализируя показания Таганцева, для обеспечения неотразимой доказательности того, что прикосновенность Гумилева к заговору является по мотивам не "прикосновенностью", а "соучастием".

Эта улика — упомянутые Таганцевым 200 000 рублей, переданные Шведовым Гумилеву.

Заметим: денег при обыске у Гумилева не нашли. Согласно отдельно приложенной на л. 13 "Дела" "Талона квитанции" за № 6413 "денег советских" в комнате поэта было обнаружено 16 000 р., а также "старинных монет" — 1 зол. 48 у.<нций>[155]. Но Таганцев показал, что "на расходы Гумилеву было выделено 200 000 советских рублей", и Гумилев это подтвердил, очевидно, считая факт получения и хранения денег (ведь он же взял их "на всякий случай и держал их в столе, ожидая или событий, то есть восстания в городе, или прихода Вячеславского, чтобы вернуть их…"[156]) достаточно "безобидным" (ведь мы помним, что за хранение денег Национального центра Таганцев получил все ту же фатальную "двушку").

Но подтверждать факт передачи денег Гумилеву было ни в коем случае нельзя!

Это был "прокол", за который и ухватился Агранов.

И вот почему.

В способность интеллигенции к активной подпольной борьбе Агранов не верил. Но взятие "подпольных" денег на хранение или, наоборот, денежное вспомоществование подпольщикам активными формами борьбы не являлось. Подобные услуги были еще с дореволюционных времен традиционной для либеральной интеллигенции формой участия в деле "освобождения России" (тогда, правда, "от проклятого царизма"). Что-то подобное Агранов вполне мог ожидать и от членов "профессорской группы" и, вероятно, особо ориентировал оперативников и следователей на "финансовые проблемы" их будущих "подопечных". В отличие от времен царской сатрапии, когда денежные дела с революционерами (вспомним Савву Морозова!) практически ничем не грозили, в правовой ситуации, сложившейся в РСФСР к лету 1921 года, такое "пассивное содействие" было смертельно опасным, в какой-то мере — гораздо даже более опасным, чем содействие активное. В том самом постановлении ВЦИК и Совнаркома от 17 января 1920 года, которое положило конец "красному террору", специально оговаривалось, что оставляется возможность "возвращения к методам террора" в случае "возобновления Антантой попыток путем вооруженного вмешательства или материальной поддержкой мятежных царских генералов вновь нарушить устойчивое положение Советской власти"[157].

Но ведь Шведов — эмиссар Парижа. Он едет в РСФСР по поручению врангелевского "Союза освобождения России" и везет деньги Торгово-промышленного комитета! Поэтому любые его финансовые контакты — это именно та ситуация, при которой ВЦИК и Совнарком оставляют органам безопасности (и вообще — всем силовым структурам РСФСР) право не считаться с нынешними гуманными постановлениями и продолжать следовать методам "красного террора" (т. е. — расстреливать и за "прикосновенность").

Признавая, что он взял деньги от Шведова, Гумилев, во-первых, тем самым признал, что он участвовал в распределении "материальной помощи Антанты", нарушающей "устойчивое положение Советской власти", и, признав это, он поставил себя "вне закона". При этом дальнейшая судьба самих денег (т. е. хранились ли они в гумилевском столе или не хранились) никак на подобное "убойное" заключение не влияла.

Собственно, после такого "во-первых", "во-вторых" не очень-то нужно. Тем не менее Агранов работает тщательно. Он получил в руки неотразимое оружие против Гумилева и не может допустить, чтобы оно дало хоть малейший сбой.

Во-вторых, Гумилев признал, что он получил от Шведова не просто деньги, но "деньги на расходы, связанные с выступлением".

Взять деньги можно по-разному. Можно, например, взять деньги на хранение у доброго знакомого, не зная, кто он такой в "конспиративном" плане и откуда у него эти деньги (а может быть, только смутно подозревая "нечто"). И так и заявить на следствии (что, по всей вероятности, сделал Таганцев, обвиненный в хранении денег "Национального центра"), В этом случае, даже если передавший деньги был самим воплощением зверской души мирового капитала и исчадием империалистического ада, не что иное, как "прикосновенность" обвиняемому не инкриминировать — за утрату бдительности.

Гумилев сам признал, что деньги передавали ему не на хранение, а в личное распоряжение и на конкретные "контрреволюционные" цели. Это — конец. Это последний, недостающий Агранову штрих, завершающий созданное им художественное полотно "гумилевского дела", последняя, удушающая жертву нить сотканной чудовищной паутины. И именно поэтому необходимо, чтобы "ключевое" гумилевское признание было документально подтверждено. Желательно также подтвердить, что это признание не было самооговором (а показания Таганцева — клеветой), чтобы осознавший, в какую ловушку он сам себя загнал, подследственный не взял свои показания назад. Ведь сами-то деньги не обнаружены!

XIX

На наш взгляд, два весьма колоритных документа из тех, которые опубликованы В.К. и С. П. Лукницкими, несомненно попали в дело именно как улики, доказывающие наличие у Гумилева "контрреволюционных денег". Это — уже приведенная записка А. Н. Гумилевой-Энгельгардт "котику" и расписка писательницы М. С. Шагинян (в будущем — классика советской литературы, автора жизнеописаний В. И. Ленина) в получении 27 июля 1921 года от Гумилева ссуды в 50 000 рублей[158].

Что касается записки, то смысл приобщения этого трогательного послания к "делу" (что всегда вызывало особое недоумение исследователей) лежит на поверхности. В любой момент следователь мог предъявить неопровержимое документальное доказательство, что "котик" не бедствовал. Живущий в крайности человек не будет "бросать" продукты питания, как бы дурно они ни были приготовлены. Значит, деньги были. Расписка же свидетельствует о том, что Гумилев не только имел деньги, но и мог ими распоряжаться по своему усмотрению (деньги, отданные на хранение, — чужие деньги, порядочные люди в долг их, как правило, не дают).

"Получение денег от организации на технические надобности" станет финальным аккордом и расстрельного заключения по "Делу Гумилева" и послерасстрельного перечня его преступлений в списке казненных "таганцевцев". Доказательство этого факта давало Агранову возможность сделать из Гумилева "соучастника" заговора, даже если бы больше ни о каких его "проступках" (пассивных или активных) известно не было.