Юрий Зобнин - Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии

Добиться метаморфозы петроградской интеллигенции с помощью "Таганцевского дела" Агранову удалось.

"Это был процесс, в свое время ошеломивший нас всех, — писала одна из современниц "таганцевцев". — Скольких жертв знали мы с мужем близко и сами были чудом спасены… <…> Аресты подготовлялись с изысканной ложью и особым зверством. За много месяцев росло чувство надвигающейся трагедии…".[163] Описания жуткого, безумного страха, охватившего всех и вся после того, как "расстрельные списки" были утром 1 сентября 1921 года расклеены на городских перекрестках, мы находим во всех без исключения мемуарах современников "Таганцевского заговора". Этот страх был качественно новым по отношению даже к кошмарам минувшей эпохи "военного коммунизма".

Ведь практически вся питерская интеллигенция тех лет была в той или иной степени недовольна коммунистическим режимом, была "повязана" фрондой 1921 года.

И практически все знали новоявленных декабристов — Таганцева и его "профессоров" — и им сочувствовали. А они вдруг были "преобразованы" Аграновым, увы, не в "декабристов", а в террористов.

И были "показательно расстреляны" вместе с боевиками ПБО.

И — следователям ЧК теперь решать, кто "сообщник" терроризма, а кто лишь "прикосновенен" к нему, решать, так сказать, кто следующий в "профессорскую группу".

Страх разлагает и деморализует. Особенно разрушителен внутренний, перманентный страх, который англичане метко называют "скелетом в шкафу". Создав "на базе" ПБО "профессорскую группу", Агранов сумел подложить такой "скелет" в "шкаф" каждой петербургской интеллигентной квартиры, обитатели которой так или иначе были связаны в начале 1920-х годов с жизнью Дома литераторов и Дома Искусств, вращались в университетских и академических кругах.

Таковыми были почти все заметные питерские интеллигенты.

"Мерзко смотреть на болезнь, которой охвачены огромные толпы, — вспоминает свое ощущение от первого визита в Петроград в 1922 году Н. Я. Мандельштам. — <…> В Петербурге эта болезнь — мания видеть во всех стукачей — достигла самого высокого уровня"[164]. Агранов выполнил поставленную перед ним задачу. С 1921 года и до того момента, пока в ней доминировали представители "поколения таганцевцев", петроградская интеллигенция была вполне управляемой.

Но "петроградская интеллигенция" была в начале двадцатых годов лишь одной из многих активных социальных групп в сложной структуре советского общества. Эффективность воздействия на нее "таганцевской методики" Агранова убедительно доказывала возможность решения куда более глобальной задачи — сделать жестко управляемым все общество. Просто у каждой из этих социальных групп — партийных, хозяйственных, аграрных, военных и т. д. — должна была быть своя ПБО с соответствующей "профессорской" ("партийной", "директорской", "крестьянской", "военной") группой"…

Вот о чем шла речь в августе 1921 года! И можно ли упрекать Агранова в том, что он еще и не уточнил: что же все-таки получил от Шведова Гумилев — ленту для пишущей машинки или для гектографа, и получил ли вообще? Более того — излишние доказательства "конспиративной активности" Гумилева были бы даже и вредными для решения аграновской "сверхзадачи". Ведь, по его замыслу, Гумилев должен был быть расстрелянным в одном строю с боевиками ПБО не как собственно "Гумилев". Он должен был стать для петроградской интеллигенции одним из самых ярких и убедительных примеров того, что, "невзирая на чины и лица", любая, даже самая незначительная (и даже — чем незначительнее, тем лучше!) прикосновенность кого бы то ни было к любому сомнительному с точки зрения советской власти сообществу может быть юридически истолкована правоохранительными органами этой власти как соучастие в терроризме и наказана самым страшным (чем "страшнее", тем лучше — контраст впечатляет!) образом.

Вот как "пример" Гумилев Агранова и интересовал. Вот в этой "функции" он и был ему интересен.

Впрочем, нет! Конечно, не только в этой…

XXI

"Дело "профессорской группы" ПБО развивалось стремительно — с момента первых арестов (первые числа августа) до расстрела прошло меньше месяца. В этом спринтерском темпе — свой аграновский расчет: внезапность ошеломляла, деморализуя не только подследственных, но и (что было еще важнее) их высоких покровителей. Ведь помимо Гумилева речь шла, повторим еще раз, о самых видных представителях научных и общественных кругов Северной столицы: Лазаревский — ректор Петербургского университета, Ухтомский — ведущий научный сотрудник Русского музея, Тихвинский — управляющий лабораториями Главного нефтяного комитета ВСНХ. Сенатор Н. С. Таганцев, отец Владимира Николаевича, вообще знал семью Ленина и лично помогал Марии Александровне Ульяновой в 1887 году добиться свидания с сыном Александром, арестованным по делу подготовки покушения на императора Александра III… Естественно, что в отличие от несчастных рядовых германовских и шведовских агентов (и "агентш"), с которыми чекисты-"семеновцы" могли вытворять (и, кажется, вытворяли) буквально все, что взбредет им в голову, Агранов и его ассистенты должны были продумывать буквально каждый свой шаг, каждый ход следствия, постоянно учитывая возможность мгновенной негативной реакции "на самом верху".

Что же касается Гумилева, то в числе его "высоких заступников" постоянно называют Максима Горького и И. П. Бакаева. Участие первого в судьбе поэта документально подтверждено. Об участии второго мы можем судить на уровне "чекистских легенд", но таких, объективная близость которых к достоверно известному историческому контексту настолько высока, что просто проигнорировать их невозможно. Судя по всему, и тот, и другой все-таки успели даже и в такой короткий срок, который понадобился Агранову, чтобы "раскрутить" "Дело "профессорской группы", дойти до верховных советских инстанций, ходатайствуя о смягчении наказания великому поэту, о недопущении смертной казни.

Горький, как, впрочем, и все окружение Гумилева по издательству "Всемирная литература", поначалу степени опасности происходящего не оценил, и привычным уже манером (задержания и аресты в этой среде стали к лету 1921 года делом настолько частым, что и горьковская реакция на них превратилась в бюрократическую рутину) надиктовал "всемирной" машинистке: "Августа 5-го дня 1921. В Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией (Гороховая, 2). По дошедшим до издательства "Всемирная литература" сведениям, сотрудник его, Николай Степанович Гумилев, в ночь на 4 августа 1921 года был арестован. Принимая во внимание, что означенный Гумилев является ответственным работником в издательстве "Всемирная литература" и имеет на руках неоконченные заказы, редакционная коллегия просит о скорейшем расследовании дела и при отсутствии инкриминируемых данных освобождения Н. С. Гумилева от ареста. Председатель редакционной коллегии…"[165].