Не померкнет никогда… - Александр Павлович Беляев
Не раз расставались они за годы совместной жизни. То в командировки, то на учения провожала его Степанида. Уезжал от нее и на финскую войну зимой сорокового года. Собирался уехать и в академию. И всегда, расставаясь, он увозил с собой частицу ее тепла. Всегда увозил. А на этот раз — не увез. И может, потому мерз теперь в лесу, под хмурым июльским небом. Знал он, что и ей сейчас горько одной, где бы она ни была. Но никак и ничем не мог ей помочь.
Так, перебирая в памяти события их совместной жизни, Барбашов простоял под елкой почти до рассвета. Дождь за это время заметно ослаб, и в воздухе, еще недавно сплошь затканном косыми струями, теперь висела лишь густая пелена сырости. За всю ночь он не услышал в лесу ни одного живого звука. Темнота вокруг казалась необитаемой. Бойцов не тревожили. Они выспались в тепле и, хорошенько подкрепившись харчами, снова могли шагать вперед от зари до зари. А это было особенно важно, так как накануне бойцы отчетливо слышали орудийную пальбу. Барбашов решил сегодня изменить порядок движения, не делать днем остановок, а продолжать идти в направлении стрельбы до тех пор, пока позволит местность. Ему так не терпелось встретить своих или хотя бы напасть на их след, что он даже забыл о том, что сам уже больше суток на ногах и ему тоже не мешает вздремнуть хотя бы часок. Но думать об отдыхе было решительно некогда, и он поспешил поднять отряд.
Барбашов подошел к землянке и ловко протиснулся внутрь ее. В лицо ему дохнуло теплом. Глаза уперлись в непроницаемую тьму. Барбашов остановился и присел на корточки. До него донесся чей-то взволнованный шепот.
Барбашов прислушался. Говорил Чиночкин:
— Это не воля, а слепое упрямство. «Вперед!», «Вперед!». А почему только так? Зачем? В основе всякого действия должен лежать логический смысл. Изменилась обстановка, и действовать надо по-новому.
— Да она еще сто раз изменится, эта твоя обстановка, — ответил ему другой голос, по которому Барбашов сразу узнал Ханыгу. — Ты давай короче. Что, по-твоему, нам надо делать?
— Воевать надо. Надо попробовать сколотить партизанский отряд… Связь мы можем рвать? Засады на дорогах можем устраивать? Немцы ходят рядом с нами, как у себя дома. Да их надо бить, пока еще у нас есть силы!
— А Знамя?
— Что — Знамя?
— Кто его потащит?
— Не надо его никуда нести! Оно с нами будет!
— Ну да, нас перебьют и в придачу еще Знамя получат.
— Хорошо, — не стал спорить Чиночкин. — Если ты считаешь, что нас обязательно перебьют, не будем его носить. Можем выбрать какое-нибудь укромное место и до поры сохранить его там.
Наступила пауза. Барбашов почувствовал, как у него от напряжения под каской взмок лоб. Разговор, невольным свидетелем которого он стал, принудил его остановиться. Бойцы говорили об очень важном для них деле, и он хотел знать решительно все.
— Химик ты, химик! Сидеть бы тебе дома да выводить свои синусы! — хмыкнул вдруг Ханыга. — Выдумал тоже: схоронить Знамя.
— Во-первых, я не химик, — явно обиделся Чиночкин. — И, во-вторых, я сказал не схоронить, а сохранить. В этом, я думаю, разница есть…
— Один бис… Не вмер Данила, так болячка задавила.
— Смеешься, — еще больше обиделся Чиночкин, — А я с тобой серьезно.
— И я серьезно, — холодно проговорил Ханыга. — Думаешь, ты один такой герой, что воевать хочешь? А старший политрук, он так, от страха по кустам жмется? Да ты еще цыпленок, чтобы так думать. Ты еще пороху не нюхал. А он хлебнул огонька дай бог! Я видел, как он в финскую воевал.
— При чем тут Барбашов? И вообще, зачем ты переходишь на личности? — возмутился Чиночкин. — Разговор идет вообще и, кстати, о Знамени. Ну я понимаю, что Знамя — это символ, что его надо беречь как зеницу ока. Но в нашем положении, при данной ситуации: кто под ним идет? Кого оно вдохновляет? Оно нас по рукам связывает, вот его основная функция в данный момент.
— Тебя послушать — гладко получается, — проговорил Ханыга. — Ты человек грамотный. Ты все можешь объяснить. Для тебя, видишь, Знамя — символ. А я вот, хоть истолки меня, не понимаю, что это такое. Для меня Знамя — это вера. И для Волощенко оно тоже было верой. И для Антона, и для Рощина, и для Ремизова оно служило верой в наше дело. Потому они и смерти не боялись, что верили. А ты говоришь, заховать его надо.
— Так ведь временно, чудак человек. И потом: символ, вера — мы говорим об одном и том же…
— Ну да, говорим об одном, а получается разное. Да у нас вся жизнь на вере построена. Людям плохо, а они верят, что будет лучше, и работают как черти. Колхозы понастроили, заводы, города. И все потому, что верят в будущее. И дальше так будет. Разве можно нам без веры жить? А ты ее припрятать хочешь… Да я это Знамя потащу, если надо, до самого океана, в воду по ноздри зайду, назад вернусь через всю Россию, а до своих дойду и Знамя им передам.
— Ну а если не дойдем? Если сил не хватит? — заговорил вдруг Косматых.
— Не хватит сил идти — поползу. Ужом поползу промеж кочек, по лесам, по канавам. И доползу, — уверенно ответил Ханыга.
— Слепой ты, — дрогнул у Чиночкина голос. — Мы все больные. Посмотри, что от нас осталось. Но пока мы идем. А если завтра кто-нибудь из нас свалится? Что прикажешь с ним делать: бросать? Или нести на себе? Представляю, сколько мы тогда еще будем ползти до своих. Да и где эти свои? Гоняемся, как за жар-птицей…
— А бой слышал?
— Мы давно уже слышим стрельбу. И видим только мертвых. А у меня уже нервы не выдерживают!
В землянке снова стало тихо. Только где-то монотонно падали капли. Разговаривающие не шевелились. И потому казалось, что они куда-то ушли. У Барбашова от неудобного сидения затекли ноги. Но он тоже не шевелился, так как не хотел выдать себя. Он ждал, что разговор возобновится, что будет сказано еще что-то очень важное, что, может быть, не смог бы сказать и разъяснить бойцам даже он сам, и он терпел, весь превратившись в слух.
Разговор действительно скоро возобновился, и он услышал приглушенный голос Кунанбаева:
— Ты так говоришь, будто один ты все знаешь, а
