Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер
Чайковский по рекомендации Николая Рубинштейна стал обучать Владимира теории музыки. Их отношения стали самыми близкими, более того, со временем Владимир, очевидно, вошел в так называемый «интимный круг» знакомств композитора. Модест Чайковский писал: «Петра Ильича привязывала к своему ученику не только его талантливость, симпатичность и жалость к его болезненности, но, в большой мере, также и та любовь, доходившая до какого-то поклонения, которую он внушил мальчику»[223].
Своей привязанности к Владимиру композитор особо не скрывал. Осенью 1867 года его тетя Екатерина Андреевна Алексеева встретила семейство Шиловских на водах в Европе. Узнав об этом, Чайковский ей писал:
«Ваше письмо доставило мне случай удивиться премудрости Провидения, которое свело не только в одной стране, в одном городе, но даже в одном доме два столь дорогие моему сердцу существа. Я убежден, что эта встреча отлично, лучше всяких лекарств и лечений, подействовала на Ваше здоровье; мне кажется, что для Вашей впечатлительной и нервной натуры ласки и общество любящих Вас и любимых Вами людей гораздо необходимее мариенбадских вод и венского винограда. <…> Воображаю, как Вы полюбили моего Володьку; этот господинчик как будто создан для того, чтобы пленять и очаровывать всех и каждого. Дай Бог, чтобы впоследствии своим талантом он так же блистал, как и остальными качествами. А талант у него весьма замечательный»[224].
Воспоминание о Гапсале
Несмотря на стабильную работу, признание, Чайковский находился в постоянном материальном затруднении. Летом 1867 года он вновь не смог поехать в Каменку. Не вышло все по той же причине совершить запланированное вместе с братьями Анатолием и Модестом путешествие по Финляндии – оно ограничилось посещением Выборга и Иматры. В результате большую часть лета они провели в Гапсале[225] – уездный город Эстляндской губернии Российской империи, расположенный на берегу Рижского залива. Здесь Чайковские поселились по соседству с Давыдовыми – Александрой Ивановной и ее дочерьми Софией и Верой.
В письме сестре Александре композитор подробно изложила всю историю:
«Путешествие наше в Финляндию ты уже знаешь; это была одна из тех глупостей, на которые так способен твой покорнейший слуга. В Гапсаль я приехал с сильным против него предубеждением и весьма ничтожным запасом денег; но с каждым днем я открывал в нем различные достоинства, наконец окончательно меня с ним примирившие. К тому же твоя субсидия вместе с довольно значительной суммой, присланной мне из Москвы, сделали наше пребывание в Гапсале вполне возможным. Скажу тебе по секрету, что с тех пор, как наш замкнутый кружок прорвался и целые кучи знакомых хлынули на наших, а следовательно отчасти и на меня, – я стал хмуриться и внутренно даю себе слово никогда не жить летом в таких местах, где люди чуть не каждый день танцуют и делают друг другу визиты ежеминутно»[226].
В Гапсале Чайковский как раз работает над сочинением оперы «Воевода»: «…я занимаюсь очень аккуратно и сделал уже очень много; опера моя идет очень изрядно, и с этой стороны я собою совершенно доволен; но вот что скверно: я имею случаи в Гапсале беспрестанно убеждаться в том, что во мне гнездится болезнь, называемая мизантропией; на меня находят здесь страшные приладки ненависти к людям»[227]. Ненависть к людям и приступы мизантропии, возможно, были связаны и с обстоятельствами личного характера – Петром Ильичом была серьезно увлечена Вера Давыдова, младшая сестра зятя композитора Льва Васильевича. Об этом было известно близким, так что в одном из писем сестре Александре композитор почти оправдывался:
«Ты спрашиваешь, отчего я решился ехать в Гапсаль, зная, что в нем живет особа, для которой мое присутствие небезопасно? Во-первых, оттого что некуда было больше деться; во-вторых, – мне хочется провести со всеми ими лето; а в-третьих, мне кажется, что если то, что ты предполагаешь, существует действительно, то скорее мое отсутствие вредно для нее, чем присутствие. Когда меня нет, мою особу можно себе воображать, пожалуй, достойною любви, но когда женщина, любящая меня, ежедневно сталкивается с моими далеко не поэтическими качествами, как-то: беспорядочностью, раздражительностью, трусостью, мелочностью, самолюбием, скрытностью и т. д., – то, поверь, ореол, окружающий меня, когда я далеко, испаряется очень скоро. Может быть, я слеп и глуп, но клянусь тебе, кроме самого простого дружеского расположения я ничего не замечаю. Итак, не сердись на меня и ради Бога не думай, что я с какою-то печоринскою гордыней и злобой воспаляю намеренно нежное сердце, чтобы потом поразить его еще более холодным равнодушием. На такую крупную подлость я совершенно не способен, тем более что нет предела любви и уважению, которые я питаю ко всему этому семейству»[228].
Тем не менее, летом, проведенным в Гапсале, Чайковский остался доволен. Находясь там, композитор сочинил цикл для фортепиано «Воспоминание о Гапсале», состоящий из трех пьес: «Развалины замка», «Скерцо» и «Песня без слов». Цикл стал одним из первых напечатанных сочинений Чайковского – на титульном листе была помещена литография с изображением замка Гапсаля. Произведение имеет посвящение Вере Давыдовой.
Вернувшись в Москву, Чайковский втягивается в свою повседневную жизнь, в которой были не только преподавание и сочинение, но и разного рода увеселения. В письме Модесту композитор делится курьезным случаем:
«…с приезда в Москву [я] был [в цирке] всего раз, да еще раз при открытии… где, между прочим, случился при мне страшный случай. Какие-то мошенники, желая воспользоваться суматохой, начали сильно шикать и махать руками; публика, не зная, в чем дело, стала им подражать, представление остановилось, раздался крик: “пожар!”, и вся масса с невыразимым воплем кинулась к выходу, ломая по пути все, что попадалось, падая друг на друга, не обращая никакого внимания на увещания нескольких благоразумных людей, в числе коих, конечно, был я. Словом, история ужасная. Если ты хочешь знать, что я по вечерам делаю, то я должен признаться, что часто поигрываю в картишки по маленькой, причем всегда проигрываю»[229].
Брату Анатолию он сообщает:
«…я очень радуюсь, ибо, вообще говоря, в Москве наслаждаются более чувственно, чем духовно, т. е. невероятно много едят и пьют. Концерты принесут, наконец, музыкальную пищу, в к[ото]рой я сильно нуждаюсь. так как без них, подобно медведю в берлоге, питаюсь собственными силами, т. е. моими сочинениями, не выходящими у меня из головы. Как ни стараюсь жить смирно, в Москве без пьянства и объедения обойтись
