Девочка с Севера - Лия Геннадьевна Солёнова
Подивившись ловкости дяди Коли, немного утешились отмщеньем.
В следующий, и последний, раз я увидела дядю Колю в августе 1964 года в Мурманске. Умер мой отец. Неожиданно на следующий день после похорон у нас появился дядя Коля. Он ничего не знал о смерти Геннадия Павловича. Был командирован колхозом на закупку леса в Архангельскую область. Отправив лес по железной дороге в Устиновку, он здраво рассудил, что до Мурманска от Архангельска ближе, чем от украинского Кировограда. Будучи, можно сказать, совсем рядом, грех не навестить родню. Он прожил у нас три дня. Всё это время жадно читал, выбирая из имевшихся у нас книг те, что были на исторические темы. Прочитал «Боги жаждут» Анатоля Франса и книгу Виноградова «Три цвета времени», которую я осилить не смогла. Я расспрашивала его о лагерной жизни. Позднее, прочитав Солженицына, Шаламова и других, поняла, как мало расспросила. Его лагерный стаж был очень солидным. Меня интересовало, почему он столько лет провёл в лагерях.
– Часто убегал, а после каждого побега срок набавляли.
– Зачем же убегали, ведь вас всё равно ловили?
– Проигрывал в карты или свою жизнь, или чужую. В любом случае смерть. Лучше убежать. Поймают – добавят срок, но отправят в другой лагерь.
Думаю, он лукавил. Не только за побеги он отсидел двадцать лет или больше того лет. Рассказывал, как устраивал протестные голодовки. Обычная голодовка давалась ему легко. А вот «сухая» голодовка, т. е. когда и от воды отказываешься, – это очень тяжело, можно и помереть. Свою мочу пили. «Всухую» он голодал дважды. Я расспрашивала о расстрелах 1937 года.
– Вечером в барак заходил конвоир со списком человек в пятнадцать, двадцать, – рассказывал дядя Коля, – зачитывал его, говорил: «С обирайтесь». Его спрашивали, брать ли вещи. «Не надо, не пригодятся».
– Как-то вызывают меня на допрос, – продолжал дядя Коля, – смотрю, в кабинете следователя портрет Ежова вниз головой болтается. Ну, смекаю, Ежов слетел. Расстрелы прекратились.
Рассказывал, как месяц или два работал в шахтах на Колыме, где вечную мерзлоту оттаивали горячим паром. После работы во влажной одежде выходили на мороз. Одежда замерзала и стояла колом. Так и шли до лагеря. Пока там работал, начисто облысел, заболел, попал в лагерную больницу, после которой как-то исхитрился не попасть больше на работу в шахту. Волосы потом снова выросли, и до конца жизни у него был густой ёжик на голове.
Тогда же от дяди Коли я впервые услышала о лагерной войне между уголовниками: «суками» и «честными ворами». «Суки» сотрудничали с лагерной администрацией и занимали «тёплые» места. Их не посылали на тяжёлые работы. Вскоре преимущества такого положения поняли многие, и контингент «сук» стал активно пополняться. А потом тех и других стало примерно поровну, и между ними началась лютая война.
– Идёт этап, – рассказывал дядя Коля, – у начальника конвоя список заключённых. Напротив фамилии каждого проставлено, кто он – «сука» или «вор». Приходит в лагерь новый этап, уже все знают, кто есть кто. Ночью начинается резня, и наутро в лагере не меньше полусотни трупов. Резня прекратилась только после выхода указа о применении смертной казни за убийство, но к этому времени уголовный мир наполовину сам себя уничтожил.
– Так уж и наполовину?
– Точно, наполовину!
В последние годы своей отсидки он работал бухгалтером в лагере. Был расконвоирован. У него случился роман с женой вохровца. Тот прознал об этом. К счастью, дядю Колю перевели в другой лагерь, но вот что случилось по пути:
– Еду однажды с отчётными бухгалтерскими документами в управление на открытой машине с другими заключёнными и сижу рядом с конвойным офицером. По дороге стоит КПП. Подъезжаем. Подходит главный, офицер. Узнаю мужа моей бывшей лагерной зазнобы. Он увидел меня, обрадовался такому везению: «Слезай, Калинин. Всё! Приехал!» Ясно, что он меня сейчас расстреляет за попытку к бегству. Шепчу конвойному: «Скажи, что конвоируешь меня в управление с отчётными документами». Тот внял просьбе. Долго препирались, но ехавший со мной конвойный не уступил. Напоследок обманутый муж пообещал, что он меня всё равно достанет. С конвойным, который меня спас, я потом щедро расплатился.
Однажды дядя Коля по бухгалтерским делам был командирован в женский лагерь. Провёл там месяц.
– Вот, наверное, где была малина?
– Какое там! Думал, живым не выберусь! Похудел на шестнадцать килограммов. Женщины оказались хуже мужиков. Проходу не давали ни днём, ни вечером. Хватали и за барак тащили. Когда уезжал оттуда, меня ветром качало от истощения.
Я поехала с дядей Колей на вокзал покупать ему билет до Кировограда. Старый мурманский деревянный вокзал был битком набит людьми. На кассу напирала толпа из солдат, матросов и прочего неслабого люда. Я с тоской подумала, что нам тут придётся париться несколько часов. Вдруг дядя Коля, вытащив маленькую потрёпанную книжечку, поднял её высоко над головой и с криком «Пропустите инвалида войны!», энергично орудуя локтями и всем своим худосочным телом, стал пробираться к кассе и очень быстро очутился около неё. На обратном пути, возмущённая его самозванством, по моему мнению, граничащим со святотатством, я сказала:
– Дядя Коля, ну какой же вы инвалид войны?!
– Я – инвалид! А войны или не войны, неважно! – жёстко ответил он.
Он так глянул на меня своим единственным глазом, что я поняла: лучше не возражать. Да и с тем, что он инвалид, не поспоришь. Это было написано на его одноглазом лице. Можно сказать, что был инвалидом войны, только совсем другой, его собственной – с государством и его гражданами.
Дядя Коля уехал от нас, нагружённый вещами отца, которые пришлись ему впору по росту. До дому он их не довёз. В дороге выпил, чемодан с вещами не то потерял, не то украли. Вот уж поистине – и на старуху бывает проруха! Думаю, он был неглупым и деловым человеком. В Устиновке построил хороший дом для семьи. Колхоз отправлял его ходоком по какому-то важному делу в Киев, где он добился положительного, очень важного для колхоза решения. Так что, несмотря на свой сложный характер и биографию, которую никак образцовой не назовёшь, он пользовался авторитетом среди односельчан. Когда дядя Коля умер, его провожало много народу. Гроб с телом не везли, как обычно, а в знак уважения на плечах несли всю дорогу от дома до кладбища. Спустя год его вдова Анна написала письмо тёте Поле и как у старшей золовки просила разрешения
