Две стороны Луны. Космическая гонка времен холодной войны - Алексей Архипович Леонов
– Мы рождены быть ее частью, – пообещал он. – Мы рождены эту гонку возглавить… Глаза мира сейчас глядят в космос, на Луну и планеты за нею, и мы клянемся, что увидим их не под вражеским флагом завоевания, но под знаменем свободы и мира.
– Мы выбираем идти к Луне в этом десятилетии и делать другие вещи не потому, что они просты, а потому, что они трудны, – продолжал речь Кеннеди под нарастающие аплодисменты. – Потому что этот поединок – один из тех, вызовы на которые мы готовы принять, не расположены откладывать, и один из тех, в которых мы намерены победить[47].
Толпа слушателей взорвалась овацией.
Эта пламенная речь дала старт космической гонке. Она захватила воображение всей нашей нации. Когда Джона Фитцджеральда Кеннеди избрали на пост президента тремя годами ранее, я подумал: «Плохи дела… Интересно, что этот тип Кеннеди собирается делать? Он же либеральный демократ. Кажется, страна катится в пропасть». Тогда я голосовал за Никсона. По воспитанию я принадлежал к консерваторам и был сторонником Республиканской партии. Но Кеннеди в этой речи не только продемонстрировал недюжинный талант оратора, но и проявил себя как лидер и провидец.
И все же никто пока не знал, трудно или легко будет полететь на Луну. Насколько это может оказаться сложнее, думалось мне, чем пилотирование ракетоплана? Я предположил, что NASA намерено построить аппарат, чтобы добраться до Луны, и агентству потребуются для него пилоты. Оглядываясь назад, легко понять, что советники хорошо разъяснили Кеннеди, в чем американская техника превосходила тогда советскую. Например, много значило то, что наши системы инерциальной навигации были гораздо легче и точнее, чем их советские аналоги. И потому космонавтика и стала той ареной, где президент решил показать преимущества свободного общества перед тоталитарным. Космос стал для него тем полем битвы в холодной войне, на котором он предчувствовал победу.
Прошел еще год, прежде чем Кеннеди вернулся в Техас, намереваясь воодушевить нацию новой речью, посвященной освоению космоса. Но до того, как он успел ее произнести в ноябре 1963 года в Далласе, его судьбу оборвала немыслимая трагическая гибель. Весной же этого года мы еще неслись на гребне волны оптимизма.
Тем не менее полет на Луну для очень многих виделся все еще смутным далеким будущим. Я считал, что мои перспективы – при условии, что меня возьмут в программу, а я соглашусь, – ограничивались, возможно, одним-двумя полетами в космос, после чего я продолжил бы прерванную карьеру в ВВС.
Вскоре после того, как мы отправили заявления в NASA, большую группу кандидатов пригласили пройти недельное медобследование как часть отбора. К счастью, нас уже не подвергали таким унизительным издевательствам, как те, через которые пришлось пройти участникам «Первой семерки». Когда отбирали тех парней, еще никто не знал, смогут ли живые организмы обитать в космосе, и в ходе уготованных ребятам медицинских исследований врачи влезали с приборами в каждую щель и дырку на теле. Но к нашему отбору ясно стало уже хотя бы то, что человек способен пережить полет в космос.
Тем не менее вдобавок к обычным кардиограммам, проверкам на беговой дорожке и электроэнцефалографии нам пришлось пройти испытание гипоксией: нас помещали в условия кислородного голодания, чтобы проверить, как мы такое выдержим. Кроме того, кандидатов вертели на вращающемся кресле в темной комнате, чтобы проверить, как сильно их укачает, и еще давали выпить чуть больше литра раствора глюкозы, после чего каждый час брали кровь, чтобы проверить уровень сахара. Еще нам пришлось пройти через очень неприятное впрыскивание ледяной воды в ухо, чтобы проверить, как внутреннее ухо реагирует на условия, когда его канальцы на одной стороне головы теплые, а на другой сильно охлаждаются. Ощущалось это как утрата ориентации. Мозг не мог понять, что ему делать с такими противоречивыми сигналами. У «пациента» начинали дико вращаться глаза. Так своеобразно проверялась надежность внутреннего уха, но удовольствия в этом никто не находил ни малейшего.
Потом нас помещали в сурдокамеру на несколько часов и следили за нашими реакциями. Какое-то время в сурдокамере мы работали с устройством, которое называли «потогонка» – очень хитро придуманной электронной панелью с многочисленными приборами и переключателями. Во время испытания группа врачей наблюдала за кандидатом, которому давались постепенно усложняющиеся задания по работе с этой панелью. В конце концов сложных заданий становилось так много, что все сделать правильно уже не получалось. Это вроде игры, в которой ты рано или поздно неизбежно проигрываешь. Нас прогоняли через нее, чтобы выяснить, как мы реагируем на стресс. Некоторые парни относились к этому испытанию чересчур серьезно и принимали неудачи близко к сердцу. Но я не беспокоился так, как они.
Мы встречались с психологами и психиатрами. Эти специалисты, по сути, пытались нас заставить самим догадаться, что же они хотят от нас услышать. Один их излюбленный тест был таков: предъявить кандидату чистый лист бумаги. Майк Коллинз, который тоже прошел школу летчиков-испытателей и школу аэрокосмических пилотов-исследователей на базе Эдвардс, настоящий юморист, и ему довелось участвовать в отборочных ритуалах NASA еще до нас. Тогда Майка не выбрали в астронавты, и он не преминул упомянуть, что, возможно, к этому тесту нам следует отнестись серьезнее, чем он в свою первую попытку. Когда доктора спросили его, что он видит на чистой бумажке, Майк им заявил, что определенно кучу белых медведей, спаривающихся в сугробе. Лица мозгоправов тут же недовольно вытянулись, говорил он. Еще один вариант шибко умного ответа, который я решил все же оставить при себе, мог быть таков: внимательно изучив лист бумаги, проинформировать «инквизитора», что лист, кажется, лежит вверх ногами.
Как бы вы ни старались найти подход к этим типам, сделать неверный ход было проще простого. Когда очередной психиатр стал расспрашивать меня о прошлом и упомянул мою учебу в MIT, прозвучал вопрос, нравится ли мне Бостон.
– Замечательный край, – ответил я. – Но сам я из Техаса, а там, знаете ли, люди по-настоящему открыты и дружелюбны, а вот в Новой Англии, как мне показалось, с
