Элина Быстрицкая - Звезды на небе
Причина моего решения была простая – я боялась Веры Николаевны. Роль отдали Руфине Нифонтовой. А Нифонтова в это время была в декрете, то есть она не могла выйти на премьеру так скоро, как хотела этого Вера Николаевна.
Но я, видимо, чего-то тогда не понимала. Из-за того, что Софья Николаевна опасалась Веры Николаевны, я ее тоже избегала. Особенно общения на сцене. Я из-за кулис смотрела Веру Николаевну в спектакле «Остров Афродиты». И, клянусь, видела синие молнии, летевшие у нее из глаз! Я не могла ошибиться – я это видела! У нее была такая энергетика, что становилось страшно.
Я наступила тогда на свою душу. Не ожидала такого предложения от Веры Николаевны и чисто инстинктивно, не задумываясь, отвергла его. Если бы у нас с ней состоялся осторожный, уважительный разговор, то, возможно, все сложилось бы иначе. А так – возле лифта, на ходу, вдруг…
Потом я очень жалела, но это было потом. И уж совсем честно – я сомневалась, что смогу успешно, с блеском сыграть Катерину. Я была истощена ролью Аксиньи, и мне казалось, что героиню такой трагической судьбы я уже дать никогда не смогу. Давно прошел по экранам «Тихий Дон», а Аксинья не отпускала меня от себя, и даже когда я не думала о ней, она все равно была в моем сердце…
Еще одним ярким знакомством для меня стала встреча с Александрой Александровной Яблочкиной, к которой мы вместе с Софьей Николаевной ходили в гости. И всякий раз попадали то когда она обедала, то когда у нее был полдник или что-то подобное. Мы не принимали участия в ее трапезе, но со скрытым любопытством наблюдали за тем, как все происходит. Это для меня тоже была большая школа. Ее стол всегда был сервирован так, словно у нее дома большой прием: фужеры, бокалы, салфетки, тарелки и тарелочки и т. д.
При этом она могла не пить и не есть. Стол, за которым она сидела, – большой овальный, торца у него не было; она садилась за узкой частью овала, ей повязывали салфетку… Тогда Александре Александровне было уже много лет – кажется, девяносто четыре. Работать в театре она закончила в девяносто шесть. В девяносто восемь ее не стало…
Я была глубоко благодарна Александре Александровне за ее единственную фразу обо мне. На художественном совете, когда решался вопрос о моем приеме в Малый театр, она вдруг сказала:
– Я поняла все, что она говорит… Надо брать.
По молодости я не сообразила, что значат эти слова. Лишь потом я поняла, что она оценила мою дикцию. А тогда я чуть ли не обиделась на нее, мне показалось, что это недооценка.
Не могу сказать, что меня все в театре приняли с распростертыми объятиями. Многие актеры с опытом, известными именами относились ко мне очень доброжелательно, не скупились на тактичные советы и помощь. Но было немало и тех, кто присматривался, оценивал мои достоинства и недостатки, видел во мне нежданно объявившуюся конкурентку-соперницу. Отношения складывались трудно. Помню до сих пор и волнение, и напряжение, с которыми я вышла на сцену на премьере спектакля «Веер леди Уиндермиер».
Собственно, тогда от успеха или провала зависела вся моя дальнейшая судьба. Роль давалась трудно, но у меня все получилось. Спектакль держался в репертуаре довольно долго, с аншлагами, билетов на него было не достать. Не могу сказать, что эта роль принесла мне оглушительный успех. Но зрители принимали тепло, многие актеры Малого театра поздравили с удачей.
После «Веера леди Уиндермиер» мне щедро предлагались роли в новых спектаклях Малого театра. Я ни от чего не отказывалась: главное – быть занятой, работать!
Так, меня изначально, как говорится, «не грела» роль Кэт в спектакле «Остров Афродиты» по пьесе А. Парниса. В нем были заняты прекрасные актрисы: греческую мать играла Пашенная, английскую – Гоголева. Я была дочерью английской матери. В основе сюжета – борьба греков за независимость в XIX веке, но уровень драматургического решения был довольно примитивным. Мы – и я, и знаменитые Пашенная и Гоголева – очень старались, но зрители принимали нас прохладно.
Этот спектакль шел недолго. Учитывая политическое звучание темы, в прессе его не ругали, но для нас, актеров, это было слабым утешением.
Вся моя жизнь в этот период складывалась в цепочку малых и больших событий, центром которых были театр, спектакли, взаимоотношения с коллегами. Хочу сказать, что занять достойное место в труппе знаменитого театра, где отношения между людьми давно сложились, всегда очень сложно. Тебя внимательно изучают, делают какие-то выводы, кое-кто не прочь подставить и ножку: творческое и чисто человеческое соперничество очень развито. Не унижусь до того, чтобы употреблять расхожее словечко «интриги». Но куда от него деться?
Для меня, к примеру, стали совершенно невозможными никакие отношения с одной актрисой. Мне дали ту же роль, которую играла она. Были гастроли театра в Ленинграде. На гастроли театр уехал без меня. В Москве в это время проходил молодежный фестиваль, меня пригласили, и я пошла на него, так как у меня было свободное время. В фестивальном зале меня увидел ответственный работник Министерства культуры, который устраивал ленинградские гастроли (не знаю, чем это объяснить, но я никогда не запоминала фамилии чиновников). Он спросил меня:
– Почему вы не на гастролях?
– А меня туда никто не посылал, – ответила я, что было пусть и обидной для меня, но правдой.
Он удивился, но расспрашивать ни о чем не стал. Я не знаю, что произошло дальше, но актрису, с которой мы играли одну и ту же роль, срочно отправили из Ленинграда в Москву, а мне руководство театра предложило немедленно выехать в Ленинград. Я до сих пор не знаю, почему произошла такая срочная замена. Может быть, кто-то потребовал, чтобы я приняла участие в гастролях, может быть, зрители настойчиво интересовались, почему меня нет, я ведь уже была достаточно известной актрисой.
Я не хочу, чтобы у моих читателей сложилось впечатление, что я постоянно пребывала в состоянии конфликтов со своими коллегами-актрисами, режиссерами и другими «действующими лицами». Это не так. Если я видела, что назревают какие-то противоречия, я предпочитала отойти в сторонку – конечно, если это не наносило ущерба моему самолюбию, и особенно положению в театре, в творческом коллективе.
Очень неприятным для меня, затяжным, изматывающим был конфликт с режиссером Борисом Равенских. Еще в 1960 году театр готовил спектакль «Осенние зори» по пьесе В. Блинова. Я должна была играть Наталью. Ставил спектакль Б. Равенских. Работать с ним было трудно, а потом наступил такой период, когда это стало невозможным. Хуже нет, когда режиссер сам не понимает, чего хочет от актрисы, постоянно срывается на мелкие, обидные придирки, ущемляющие ее самолюбие. Допустим, мог показать на нечто вроде столика и спросить:
– А ты можешь туда запрыгнуть?
Этого по роли совсем не требовалось, но из чувства противоречия я «запрыгнула» и спросила с иронией:
– Ну и что дальше?
Вот так и проходили репетиции… Однажды Равенских раздраженно бросил:
– Это тебе не со своим мужем выяснять отношения!
Такие разногласия между творческими людьми, работающими в относительно замкнутом коллективе, не проходят бесследно.
В жизни Малого театра был такой период, когда всеми его делами – и творческими, и административными – заправляла режиссерская коллегия: Царев, Бабочкин, Ильинский и Варпаховский. Может быть, кто-то еще, не помню, это продолжалось недолго. В Министерстве культуры вдруг решили, что нам нужен главный режиссер, которым и был назначен мой давний «друг» Равенских. И первое, что он стал делать, – это ломать, пересматривать репертуар.
Ударом для меня стал уход из театра Леонида Викторовича Варпаховского, с которым мне легко и интересно работалось. С ним были связаны мои удачи в «Бешеных деньгах», «Главной роли» и других спектаклях.
В руках у главного режиссера сосредоточена большая власть. Я ожидала неприятностей, и они не замедлили последовать. Прелюдией к ним послужил один странный случай…
Как-то Равенских подошел ко мне в театре и сказал, что нам надо бы пообщаться. Я решила, что это на предмет выяснения наших недоразумений, и согласилась. Удивилась лишь, что он назначил встречу на квартире своей соседки по дому, секретаря директора, очаровательной пожилой дамы. К себе домой он не мог меня пригласить: я бы не пошла, и он это понимал. Мне только было не ясно, почему мы не могли поговорить, объясниться в театре. Но выбор места «свидания» я отнесла на счет странностей Бориса Равенских, о которых знали все в театре. Он, к примеру, верил, что к нему на плечи садятся «чертики», и словно бы мимоходом небрежно стряхивал их рукой, среди разговора вдруг замолкал, мог сказать что-нибудь невпопад… Но на это в театре особого внимания не обращали – мало ли у кого какие привычки и причуды.
Просидела я дома у секретаря директора довольно долго. Вначале мило беседовали, пили чай, потом хозяйка уже и не знала, как меня занять, – Равенских все не появлялся. Наконец пришел с большим опозданием, а у меня на это время были назначены съемки.
