Дед Мавр - Александр Евгеньевич Миронов
Разница в возрасте… Ни сам Иван Михайлович, ни люди, общавшиеся с ним, этой разницы никогда не ощущали…
Даже школьники не чувствовали ее, а с ними Дед считал за счастье встречаться как можно чаще. Я не раз наблюдал, как буквально молодел мудрый писатель в окружении детворы и с каким интересом выслушивал все, что ему доверяли и поверяли ребята!
Домочадцев Ивана Михайловича не удивляло, когда в их квартире неожиданно появлялся доселе не известный человек.
Не мешали они, особенно Стефанида Александровна, и разговору, продолжавшемуся за закрытой дверью кабинета главы семьи иной раз с полудня до вечера. К одному не могли привыкнуть: почему после таких разговоров явно рассерженный Дед то мрачнее тучи расхаживал, заложив руки за спину, из угла в угол по кабинету, то вполголоса, чуть не пыхтя от злости, поминал лихом всех святых и всех нечистиков на свете? Или садился к телефону и настойчиво, терпеливо названивал кому-то… Или вдруг одевался и уходил, не сказав, куда и зачем… А возвращался домой, и — за стол, за самопишущую ручку и чистую бумагу.
Через несколько дней на страницах сатирического журнала «Вожык» или одной из минских газет появлялся очередной фельетон Мавра.
Иронически-остроумные, небольшие по количеству строк, фельетоны эти беспощадно и гневно, по-мавровски бичевали всякого рода «человеков», мешающих людям нормально работать и спокойно жить. Бюрократов. Приспособленцев. Карьеристов. Хапуг. Махинаторов. Волокитчиков. Рыбьекровных деляг. И при этом — непременно с указанием служебного адреса, должности, имени и отчества фельетонного «героя» или «героев». Чтобы всем читателям было ясно, кто они такие.
— Пускай-ка теперь почухается,— удовлетворенно посмеивался Дед.— Хорошо, если поймет и поумнеет…
— Неужели тебе его не жалко? — однажды умышленно поддел я фельетониста.— Понимаю, согласен: карьерист, махинатор, хапуга, но при всем этом еще и человек. Как же он теперь будет смотреть в глаза сослуживцам и знакомым? Даже дома, в семье…
Дед мгновенно налился краской, оглушительно хлопнул широкой ладонью по столешнице:
— А что дома, что в семье? Ты о тех подумай, кому он своими «что хочу, то и ворочу» жизнь отравил! Их — десятки, у каждого есть или родители, или жена и дети. Посчитай, скольким честным людям день за днем приносят зло такие, как этот!
Приходили к Ивану Михайловичу, особенно в первые послевоенные годы, люди и со своими, порою казавшимися не разрешимыми, горестями: муж погиб в партизанах или на фронте, на руках у вдовы трое ребят мал-мала-меньше, а колхоз никак не соберется помочь им перебраться из сырой землянки в хату... У молоденькой матери-одиночки не всегда хватает денег на покупку молока для грудного ребенка, а ее, чтобы не докучала жалобами, хотят выселить из фабричного барака-общежития…
Всю деревню сожгли фашистские изверги, уничтожили все население от мала до велика, а пришел чудом уцелевший паренек в Минск, хочет устроиться на работу, но без прописки никуда на принимают…
Как же быть, что делать им, попавшим в безвыходное положение?
Дед посылал подробные и обстоятельные письма в учреждения и организации, от которых зависело, как этим людям помочь. День за днем звонил по телефону в различные инстанции, добиваясь конкретного ответа. Неумело, краснея от смущения, давал деньги на покупку молока, убеждая и уговаривая, что, мол, когда все образуется, тогда и вернете долг. Шел к юристу, в горисполком, в паспортный стол милиции.
И в колхозе находили лес для постройки избы вдове и детям погибшего защитника Родины.
И молоденькая мать-одиночка оставалась жить в фабричном общежитии, получая вдобавок ежемесячное пособие на грудного ребенка.
И подросток из сожженной гитлеровцами деревни, прописанный на жительство в Минске, приступал к работе на строительстве автомобильного завода.
Ни в далекую довоенную пору нашего знакомства, ни в годы послевоенной дружбы не помню случая, когда Мавр покривил бы душой в оценке произведений собратьев по перу. Если плохо, скажет без обтекаемо-вежливых экивоков, если хорошо, с удовольствием напишет рецензию для журнала или газеты. Зная это, к нему обращались и совсем молодые, начинающие писатели, и авторы уже изданных книг. Нет нужды, да и невозможно перечислить всех, кому Янка Мавр помог сделать первые шаги по их наверняка не легкому литературному пути. А быть может, и сами когда-нибудь захотят рассказать об этой помощи, как расскаэал Василь Витка:
«Потом, уже в Минске, к Мавру зашел. «Я, дядька Мавр,— говорю,— сказку вам принес». Иван Михайлович скуп на похвалу был, а тут понравилось, одобрил ее. А потом «Вавёрчына гора» в «Полымі» было напечатано».
Ничего, умаляющего престиж писателя, в таком признании нет. А поэтому каждому бы молодому автору литературного «крестного отца», каким был Мавр для многих ныне широко известных белорусских писателей.
Помогать, зачастую не дожидаясь просьбы о помощи. Ненавязчиво, мягко отдавать людям свою душевную теплоту. Радоваться их успехам, как успехам своим. Разве каждый из нас не от случая к случаю, а год за годом, десятилетия способен на такое?
Янка Мавр иначе жить не мог.
Совсем еще молоденькой деревенской девушкой помню Тамару, которая однажды вошла в семью Деда и с тех пор надолго стала равноправным членом ее. Помогала Стефаниде Александровне в никогда не иссякающих домашних хлопотах… Под диктовку начавшего слепнуть от катаракты Ивана Михайловича день за днем записывала страницы новых глав повести «Путь из тьмы»... И одновременно училась в Библиотечном институте…
Институт успешно закончила. Теперь работает в библиотеке имени Владимира Ильича Ленина. Вышла замуж. Растит детей.
И при встрече сказала мне, едва удерживаясь от слез:
— А ведь он ни разу не позволил сказать «спасибо» за все, что для меня сделал…
Очень трудно всю долгую жизнь неизменно оставаться таким человеколюбом? Пожалуй, да: далеко не каждый может при любых ситуациях, в любой обстановке контролировать себя, оберегая тех, с кем постоянно общается, от мгновенных вспышек собственного раздражения и гнева. Дед всегда оберегал. Но отнюдь не любого и каждого. Потому что принципиально делил людской род на ни в чем не контактирующие, полюсно противоположные категории: на большую — людей и на ничтожно малую —— «человеков». Если первым он отдавал всего себя, так между вторыми и собой сразу и навсегда воздвигал несокрушимую стену ледяной отчужденности.
Не секрет, что его недолюбливали, а иной раз и побаивались некоторые творческие работники, в том числе и литераторы. За принципиальность. За бескомпромиссность. За умение в глаза высказать подчас очень горькую правду.
Приятно ли, например, привыкшему к дифирамбам
