Дед Мавр - Александр Миронов

В ту далекую пору, в середине и во второй половине двадцатых годов, железнодорожный узел был самым крупным предприятием Минска. Судите сами: металлообрабатывающий завод «Энергия», нынешний станкостроительный имени Великой Октябрьской социалистической революции, выпускавший ручные соломорезки и конные плуги, насчитывал около четырехсот рабочих и служащих; чугунолитейный, теперь станкостроительный имени Кирова, вся продукция которого ограничивалась жестяными ведрами, ухватами, чугунами для варки пищи, колосниками да дверцами для дымовых печей — три с небольшим сотни металлистов; деревообделочный, его давно и в помине нет,— две сотни; пивоваренный — меньше ста человек.

А железнодорожный узел — это два, Виленский и Московский, пассажирских вокзала, два паровозных и вагонных депо, две сортировочные горки для формирования поездных составов, огромная товарная станция. И больница с поликлиникой — свои, железнодорожные, размещавшиеся в деревянных, окрашенных в «казенный» желтый цвет зданиях рядом с массивным каменным виадуком, шагнувшим через подъездные пути Московского вокзала. И две свои школы: четырехлетняя на Московской улице и семилетняя имени Червякова за мостом, отделяющим Московскую от Советской — трехэтажный дом из темно-коричневого кирпича на том месте, где теперь находится центральный столичный почтамт. Даже церкви были свои, построенные еще до Октябрьской революции на добровольные пожертвования прихожан-железнодорожников: похожая на купеческий амбар деревянная, с луковкой-куполом, увенчанным позолоченным крестом, и в полусотне метров от нее — огромный, белокаменно-кремово-зеленостенный собор с двумя шатровыми куполами, покрытыми позолоченной жестью. На что баня — и та у минских желездорожников была своя, кстати, сохранившаяся и действующая до сих пор.

Разумеется, в таком грандиозном хозяйстве несколькими сотнями пар рабочих рук не обойтись. И трудились за годом год на узле тысячи рабочих, служащих, квалифицированных специалистов всех железнодорожных профессий, начиная от путейцев, эксплуатационников и паровозников до своих собственных медиков и школьных учителей. Зачастую целыми семьями трудились: дед, отец, сын. Представители таких семей, потомственные железнодорожники, живут и работают в нашем городе и сегодня.

Обосновываться на жительство старались поближе к месту работы: на Московской улице, протянувшейся от Виленского моста до каменного виадука, в отходящих от нее переулочках и улочках. Жили и за мостом, на Ново-Московской, нынешней улице Мясникова, и на ближайшем к мосту отрезке Советской, теперешнего проспекта имени Ленина. И по ту сторону каменного виадука, где начинался Койдановский тракт, после постройки аэродрома переименованный в улицу Чкалова. Но центральным «проспектом» всего этого многолюдья издавна считалась широкая, вымощенная крупным булыжником Московская, на которой прошло не только мое, а и всей железнодорожной мальчишни босоногое детство.

На Московской…

Закроешь глаза, и — вот она, та, далекая-прежняя…

Деревянные, изредка кирпичные одноэтажные домики в окружении палисадников за голубыми и зелеными заборчиками из вагонки. Среди них самый большой — двухэтажный кирпичный дом Дрейцера, в котором на верхнем этаже жила наша семья, Азаркевичи, Пекарские и Лифшицы, а в нижнем размещались магазины. Что наиболее приметное было в ту пору во всем этом районе? У нас во дворе, в приземистом каменном амбаре,—кустарная колбасная мастерская Ротера. В глубине двора, в бревенчатом сарае,— смолокуренно-дегтярный склад домовладельца. В двух кварталах от нашего дома — стекольный завод, «гута». И еще две корчмы, по-теперешнему «забегаловки». И, конечно же, рынок, куда по базарным дням крестьяне из окрестных деревень привозили на продажу горожанам молоко, сметану, обернутые в капустные листья кругляши-фунтики сливочного масла, обязательно живых поросят, кур, гусей и, в зависимости от времени года — или садовую, или огородную зеленину. И еще была, впритык к рынку, пожарная часть, из ворот которой иногда с громким цоканьем подкованных копыт по булыжнику мостовой вырывались, неслись по Московской гремящие «на железном ходу» пароконные огненно-красные бочки с водой и такая же лязгающая металлическими частями, неимоверно трезвонящая в медный колокол пароконная ручная помпа.

Но не только всем этим отличалась наша улица от других, находившихся за чертой железнодорожного района. И даже не конкой, узенькая стальная колея которой пролегала из конца в конец по всей Московской. Были в Минске дома побольше, повыше, чем двухэтажный наш: и в три, и в четыре, и даже шестиэтажная гостиница «Европа». Та же конка, неспешно влекомая двумя костлявыми меринами, через центр пересекала весь город. И другие рынки гудели людскими голосами в базарные дни. И другие пожарные команды железным лязгом и медным звоном разрывали, нет-нет, городскую тишину.

Одного, на зависть всем минским мальчишкам, нигде в городе больше не было: такого необыкновенного, ну ничуть не хуже, чем бразильские джунгли, болота, как у нас!

Начиналось оно от Московской, сразу за нашим и соседними дворами, и тянулось, зыбко-мшистое под ногами, заросшее острорежущей осокой, до железнодорожной насыпи на другой его стороне. В самом центре болота — продолговатый, овальный, без единой травинки на водном зеркале пруд, казавшийся таинственно-бездонным. Летом дух захватывало от страха, судорога сводила ноги: того и гляди, ухнешь в трясину с головой! Но как не пойти в эти джунгли, не подавить противную дрожь во всем теле, если вон там, совсем близко, настоящие дикие утки стремительно падают с голубого поднебесья на спрятанные в густой осоке гнезда? Как не отправиться к пруду, где на самодельный крючок из булавки, привязанный к суровой нитке, один за другим попадаются, будто отлитые из живого золота, лупоглазые караси?

Пробирались. Ходили. Возвращались с изрезанными осокой руками и ногами, облепленные с головы до пят болотной тиной и ржавой ряской. И хотя наверняка знали, что «увесистого» родительского внушения за такие походы не избежать, все равно через два-три дня опять отправлялись «в экспедиции» по комариным джунглям…

Зато зимой, с конца ноября по март, здесь бывало не только для нас раздолье! Все болото — простор для городских лыжников, весь покрытый гладким льдом пруд — большущий каток для минчан. Места хватало каждому, откуда бы ни пришел.

Потому-то и горько, до слез жалко было, когда отцы и матери в течение двух-трех недель прикончили наше болотное счастье, именовавшееся на их взрослом языке «рассадником зловония и малярии». Проложили железнодорожную линию-времянку, погнали по ней толкачем-паровозом нагруженные песком платформы, и — ни джунглей, ни пруда, ни диких уток, ни карасей. Вместе со всеми и нам, мальчишкам, пришлось работать, сбрасывая лопатами золотистый, неизвестно откуда привезенный песок в постепенно исчезающую топь. Не хотелось, а пришлось: у кого хватит смелости удрать, если ты все время на виду у отца или матери, если рядом работают учителя твоей школы-четырехлетки и их коллеги из железнодорожной семилетней школы имени Червякова? Педагогов «Червяковки», как привыкли называть эту