Дед Мавр - Александр Миронов
Я не знаю, в какие двери, в какие инстанции стучался доктор Хундадзе, добиваясь практического осуществления своей идеи. Но когда руководство дороги решило разделаться с нашими джунглями, исторический трехнедельный субботник поручили возглавить ему…
Умер доктор тою же осенью. Простудился, попав под холодный ливень во время ночного визита к больному, утром слег с двухсторонним воспалением легких да через несколько дней и догорел…
Хоронил его весь район. На руках несли тяжелый гроб, сменяя друг друга, от квартиры в «казенном» больничном доме до самого немецкого кладбища. А за гробом, во всю ширь мостовой, из конца в конец по Московской в скорбном молчании двигалась траурная процессия.
Я отчетливо помню и тот осенний, насквозь пронизывающий сыростью день, и ту похоронную процессию, медленно двигавшуюся мимо нашего дома.
Окончив четырехлетку, я вместе с выпускниками ее должен был вскоре впервые переступить порог новой, теперь уже семилетней железнодорожной школы имени Червякова. В четырехлетке все было привычно и знакомо, как дома. Стояло она тут же, на Московской, слева от каменного виадука: двухэтажное деревянное здание, окрашенное в желтый цвет. И учительницы были свои: жили в нашем районе, по-соседски водили знакомство с нашими мамами, иногда и в гости наведывались по праздничным дням. Мудрено ли, что за все годы учебы в четырехлетке я ни разу не получал плохих отметок, хотя ни особой старательностью, ни усидчивостью и прилежанием не отличался.
А как будет в новой школе, где ни сам я, ни другие ребята с Московской не знаем никого из учителей?
Отправлялись мы туда не без некоторого душевного трепета. И отнюдь не потому, что школа эта находилась за пределами нашего района, за Виленским железнодорожным мостом, далеко на Советской улице, «в городе». Мы и прежде частенько бегали «в город», выклянчив у родителей двадцать копеек на сеанс в кино,— в «Спартак», в «Чырвоную зорку», в «Интернационал», находившиеся в сотне-двух метрах один от другого. А теперь надо было каждый день спозаранку спешить на Советскую, в трехэтажное кирпичное здание, в котором буквально все — от классов до учителей — настораживало и пугало своей новизной.
Даже перед коренными «червяковцами», девчонками и мальчишками, на первых порах тушевались: им что, они с самого начала учебы здесь, ко всему привыкли, все знают. В «Червяковке» учились не только дети железнодорожников, но и городские ребята. Начнут передразнивать наши жесты, издеваться над нашим «негородским» говором — быть беде: мальчишня с Московской умела за себя постоять, не зря славилась бойцовскими ухватками…
А действительность оказалась еще неожиданнее, чем все наши предположения: самый первый урок в первый же день занятий — белорусский язык, чего в прежней нашей четырехлетке отродясь не водилось! Как же так, разве и дома, и во дворе, и на новом стадионе мы до сих пор разговаривали не по-белорусски?!
Посидели за партами, послушали учителя и к концу урока убедились: нет. Смесью языков, несусветной мешаниной из русских, белорусских, еврейских и даже польских слов — вот чем было тогдашнее наше арго. Ничего удивительного: ведь у нас во дворе жили русские Харламовы, украинцы Яглейки, поляки Пекарские и Кшижевские, евреи Лифшицы, Лапидусы, Дрейцеры, Окренды, белорусы Илютики, Азаркевичи и наша семья. Так же было во всех других дворах, во всем железнодорожном районе, чуть ли не в каждом доме. Потому и переплетались в своеобразном жаргоне разноязычные слова, особенно у нас, многочисленной детворы. И любая, казавшаяся обычной, фраза, вроде: «батька дисей даў мне цванцих грошей, айда вечером у киношку»,— не удивляла ни нас самих, ни наших родителей.
А теперь надо было учиться и говорить, и читать, и писать только правильно.
И по-русски, и по-белорусски, и даже по-немецки.
Мне учеба давалась легче, чем другим нашим хлопцам с Московской. Средняя сестра, Лиля, уже окончила школу и теперь упорно готовилась к вступительным экзаменам в недавно открывшийся Белорусский государственный университет. Старшая, Вета, вышла замуж, работала машинисткой в Совете Народных Комиссаров, но тоже почти каждый день то одна, то с мужем приходили к нам. Все они увлекались литературой, много читали, часто спорили о прочитанном, и я поневоле становился не только слушателем, но иногда и участником их дискуссий. Особенно когда речь заходила о произведениях Горького, Неверова, СейфуллиноЙ, Лебединского, Гладкова, Маяковского, Есенина, Демьяна Бедного: некоторые из этих произведений были знакомы по урокам в четырехлетке.
С русской классической литературой получалось еще лучше, и помощником был мой отец. В нашей с ним комнате, над письменным столом, висела широкая самодельная деревянная полка, втугую набитая увесистыми, чуть ли не тысячестраничными, изданными еще до революции томами Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Фета, Толстого, Тургенева, Чехова. Отец ни дня не мог прожить без чтения. В будни, после работы, хоть на полчасика — за книгу, по воскресеньям и вовсе не оторвать. Может быть, он погружался в них, чтобы уйти, отрешиться от житейских, служебных да и семейных неурядиц? Трудно поверить, но в семье отец чувствовал себя очень одиноким. Мягкий, слабохарактерный, он во всем уступал волевой, энергичной, не терпящей возражений матери, а потому и предпочитал жить в своем собственном, изолированном от посторонних внутреннем мире, где самыми верными и дорогими друзьями были книги. Отсюда и наша с ним «мужская» половина: закрыл дверь, повернул ключ в замке и — «ради бога, оставьте меня в покое»…
Особенно любил да и знал отец поэзию. Читал наизусть и стихи, и баллады, и даже целые поэмы любимых поэтов.
Лежим в воскресное утро каждый на своей кровати, помалкиваем. Отец затягивается дымком первой папиросы и вдруг:
— Хочешь послушать Пушкина?
— Хочу.
Потушив окурок в пепельнице, он глуховато, негромко начинает:
В ауле, на своих порогах.
Черкесы праздные сидят.
Сыны Кавказа говорят
О бранных, гибельных тревогах,
О красоте своих коней,
О наслажденьях дикой неги;
Воспоминают прежних дней
Неотразимые набеги…
Часть первую «Кавказского пленника», без пропусков, без заминок, наизусть… И всю вторую часть… И черкесскую песню.., И весь эпилог, до последних строф:
Но не спасла вас наша кровь,
Ни очарованные брони,
Ни горы, ни лихие кони,
Ни дикой вольности любовь!..
Весь день после мы оба чувствовали какую-то особенную, праздничную
