Дед Мавр - Александр Евгеньевич Миронов
Уродуют детей… А взрослых?
Не сами собой родились общенародные выражения: «злостный преступник», «злостный алкоголик», «злостный клеветник», «злостный анонимщик». Никто никогда не скажет: «злостный доброжелатель» или «злостный приятель»,— разве что в шутливом, в ироническом смысле. Потому что злой, злостный, озлобленный, ожесточенный — это психически ненормальный, больной человек или антиобщественный, аморальный тип!
Дед всегда таких чувствовал, безошибочно распознавал. И, неприступным своим спокойствием отгораживаясь от них, старался уберечь тех, кто был с ним рядом.
А рядом всегда были люди. Иван Михайлович органически не переносил одиночества, отшельничества, отчужденности, считая все это ничем не заслуженной карой. Искал не просто знакомства ради знакомства, а близости с людьми необычных, незаурядных судеб. И когда находил, готов был несмотря ни на что оберегать их от ядовитого жала озлобленных или своей спокойной, невозмутимой иронией, или, если она не помогала, мгновенной вспышкой гнева, вгоняющей озлобленного в трепет.
Так было в его повседневной жизни. И в творчестве так.
Чем лучше Мавру работалось, тем веселее, остроумнее, изобретательнее на выдумку, розыгрыш, шутку он становился.
Признался Дед мне вскоре после того, как Заир Азгур закончил его скульптурный портрет:
— Раз в жизни довелось позировать, вот и решил, что не соглашусь на абы-какой бюст. Сказать? Не имею права раньше времени обижать человека. Поэтому и заговорил о красивом и прекрасном: мол, сам разберешься, что к чему. Он понял намек и сделал прекрасно. Живой Янка Мавр! Живее, чем в жизни! Мудрец, да и только!
И это случайно вырвавшееся слово «мудрец» послужило толчком к тому, что произошло дальше.
Уверен: попроси Дед Азгура сделать хотя бы одну маленькую копию с бюста, тот не отказал бы. Но у кого повернется язык просить о таком нелепом «одолжении». А очень хотелось иметь вещественное, зримое для всех доказательство существования столь понравившегося ему скульптурного портрета: ведь в мастерской художника его смогут увидеть немногие. И Дед придумал единственно возможный выход из сложившейся ситуации.
— Найди хорошего фотографа,— попросил он меня.
Нашел. Договорился. С разрешения скульптора фотокорреспондент одной из минских газет мастерски сфотографировал бюст. Размножить снимок было не трудно. И вскоре некоторые друзья Ивана Михайловича получили от него этот, в полном смысле слова, замечательный подарок.
Замечательный потому, что на фотоснимке бюста была запечатлена еще и выведенная каллиграфическим почерком истинно мавровская шутливая надпись не на одном, а сразу на трех — на белорусском, русском и украинском языках:
То не Эзоп, філосаф грэцкі,
И не француз-бунтарь Вольтер,
То белорусский автор детский,
Который паки ще не емер.
Я н к а М а в р
Достался такой подарок и мне. На нем внизу, наискосок, синей пастой шариковой ручки Дед аккуратно, очень старательно приписал:
«Сашке Миронову........
..............................
.........(слова излишни).
Апрель 68»
Слова излишни. В самом деле, мы оба не любили слов, без которых вполне можно обойтись. Иной раз многоточие говорит больше, чем самые громкие и высокопарные фразы.
Каждому писателю приходится делать надписи на своих книгах, когда об этом просят читатели. Одни лишь расписываются на титульном листе. Другие ограничиваются вежливой, заранее придуманной, а потому и поневоле холодной фразой. И лишь немногие обладают исключительным даром в нескольких словах выразить то, что они хотят сказать или пожелать именно этому, а не любому другому читателю.
Мавр таким даром обладал в полной мере. Он никогда не повторялся в автографах, хотя ему приходилось делать надписи на тысячах своих книг. Каждая строчка — непременно шутка. Каждая, самая коротенькая, надпись — искорка юмора, дружеская улыбка. И благодарные читатели уносили книги, чтобы бережно хранить их всегда.
Храню и я. Ту, самую первую:
«Матросу Сашке Миронову от боцмана Янки Мавра».
И еще одну, с надписью, понятной только Деду и мне:
«Так и быть, знай мою доброту! И помни...
Променял быка на индыка, черт возьми: 2.40-85=1.55».
Два рубля сорок копеек стоил двухтомник сочинений Янки Мавра, который он мне подарил, восемьдесят пять копеек — моя книга, подаренная в ответ. Вот и подвел шутливый итог: «потерял рубль пятьдесят пять копеек, знай мою доброту!»
И еще:
«Замечательному габрияку Сашке от старого морского волка».
Габрияками в Коктебеле, в Крыму, называют причудливые фигурки из высушенных жаркими ветрами виноградных корней.
Есть у меня и книги Деда с совсем коротенькими надписями. Например:
«Миронову Александру — и все».
Одного нет ни на одной из множества подаренных им книг: псевдоторжественности, мертвящей официальщины, казенно-вежливой словесной скукотищи.
Творческие собрания секции детских писателей нашего Союза Иван Михайлович всегда посещал охотно, и чем больше прожитых лет оставалось позади, тем сильнее возрастал его заботливый интерес к одаренной молодежи. Мы сидели обычно рядом, и я видел, насколько внимательно прислушивается Дед к обсуждению рукописи начинающего автора, стараясь беспристрастно разобраться в достоинствах и недостатках ее. Для него не существовало однозначного приговора: или — «плохо», или — «хорошо». Если «плохо», так почему, в чем конкретно, по существу написанного, а не обтекаемо «в общем и целом». Если «хорошо», так что новое, нужное, ценное для будущих читателей — детей дает автор. Иной раз, не ограничиваясь обычными короткими репликами и замечаниями, Янка Мавр и сам выступал с обстоятельным разбором некоторых спорных произведений, никогда, впрочем, не «гробя» их «на корню», а стараясь помочь растерянному от смущения молодому прозаику уяснить и понять допущенные им просчеты и недоделки в построении сюжета, в раскрытии образов героев и в языке повести или рассказе. Делал он это не без затаенного умысла, по двум причинам: и чтобы неискушенному в литературе новичку помочь, и чтобы охладить пыл чересчур решительных критических «рубак», зачастую способных своею ортодоксальной «принципиальностью» выбить почву из-под ног, убить веру в себя даже у действительно талантливого, но пока малоопытного писателя.
Чересчур решительные понимали: в присутствии Янки Мавре без веских на то оснований и доказательств особенно
