Белая эмиграция в Китае и Монголии - Сергей Владимирович Волков
Так шли дни. Бригада шла по ночам, храня силы лошадей, и постепенно продвигалась к заветному пункту, к Хайлару. Поход был тяжелый, степь казалась необъятной, и лишь далекие горы немного освежали и немного украшали общий унылый ландшафт.
В один из походных дней, на стоянке, к полковнику Островскому пришел командир остатков Монгольского полка полковник Ачаиров и доложил:
– Хосподин полковника! Я хочу вас просить… можно мы монголы куда пойдем к русским. Чиво мы там делать будем… Уж вы лутче нас отпустите, может мы чиво и сделаем с красными…
Монголы уже не представляли боевой ценности, причины их просьбы были основательны, и командир бригады разрешил им остаться. Монголы радовались, а когда к вечеру бригада села на коней и стала вытягиваться в походную колонну, по обе стороны ее стояли монголы и сердечно провожали боевых соратников. Некоторые из монгол в знак почтения становились на одно колено, другие совершенно плашмя ложились на землю. Ачаиров стоял вытянувшись в струнку и держал руку под козырек до тех пор, пока мимо него не прошла вся колонна. Прощание было грустное, и ручеек печали еще долго оставался в душе унгерновцев. С монголами было пережито не мало.
Ночь в Монголии наступает быстро, сразу. Все светло – и вдруг темное покрывало окутывает степь, и всадник видит лишь смутный силуэт впереди едущего. В ночной темноте тихо. Лишь похрапывают лошади, да издали, изредка, раздается уныло-тоскливый вой степного волка и где-то далеко, спросонья, заблеет овца. Далекие звездочки холодным светом блестят в опрокинутой черной небесной чаше, холодноватый ветерок зашевелит травой и обдаст людей; изредка ночную тишь прорежет резкий голос всадника, обиженного на свою споткнувшуюся лошадь: «Но, ты, зараза!»
Колонна длинной змеею ползет по степи, и оживляют ее лишь редкие всадники, с громким звуком подков и тяжелыми лошадиными вздохами подскакивающие к голове колонны с донесением из разъездов и дозоров.
Тишина. В голове мелькают, как россыпь белого песка, далекие воспоминания о родных, о встречных лицах: всадник изредка клюет носом, подбодрится, и снова его мозг работает в том направлении, где была юность, маячило счастье и была радость. О будущем думать не хотелось. Оно было неизвестно, и думы о нем отгонялись, как бродячие собаки, от богатого стада теплых мыслей.
* * *
Тускло шли дни, в походах проходили ночи. Отсутствие прежнего начальника барона Унгерна давало себя знать, и время от времени дивизия проявляла себя в том, о чем не подумала бы при Унгерне.
Волновались татары, которых было много, и особенно злобно по отношению к русским держали себя татары-артиллеристы. Шли какие-то таинственные разговоры, назревал заговор, и скоро сотенные разведчики донесли, что во главе заговора стал командир Татарской сотни прапорщик Валишин. Заговорщики решили перебить русских офицеров и идти на восток более свободно, подразумевая под этим грабеж окрестного монгольского населения. Бунт назначен был на одну из последних июльских ночей, кажется, в ночь на 28-е.
Русские офицеры знали о заговоре, и у командира бригады состоялось экстренное совещание. На привалах были приняты особые меры охранения, и русские ждали, когда выступят татары, но кровавой бойне помешал случай. Не было бы счастья, да несчастье помогло! В ночь на ожидаемое восстание, часов около девяти вечера, с окружных сопок затрещали ружейные выстрелы и по унгерновцам посыпались свинцовые шмели. Красный монгольский отряд произвел внезапный налет, но унгерновцы не растерялись, в одно мгновение были на лошадях, и сотни, по собственному почину, бросились в контратаку. Красные монголы бежали, как зайцы, как перепуганные шакалы.
Прошло несколько часов, и последняя разведывательная сотня вернулась из разъездов и донесла: монголы ускакали.
Бригада осталась на дневку, и, так как на татар и остальных произвело впечатление внезапное появление общего врага, лишний раз подчеркнув, что только в плотной спайке и единении унгерновцы успешно закончат тяжелый поход, командный состав решил немедленно разрешить вопрос с татарами. Это сложное и опасное дело было поручено коменданту есаулу М. Он взял в руки ташур, заткнул за пояс на боевом взводе маузер и вызвал к себе в палатку прапорщика Валишина. Тот быстро пришел и, чувствуя недоброе, был бледен, а рука его, держащая под козырек, дрожала.
Есаул, демонстративно помахивая ташуром, резко сказал:
– Ну-с, прапорщик Валишин, время подошло, и, если у вас есть мужество, начинайте ваше черное дело. Начинайте стрелять и рубить русских офицеров.
– Никак нет, господин есаул! Это недоразумение, и вам неправильно донесли на меня и моих татар.
– Тогда я вам скажу, что это очень правильно и, если бы не вчерашний красный налет, вы попытались бы сделать то, что задумали. Я все знаю и знаю даже, как распределены роли, как то, что первый татарский взвод должен был перебить офицеров забиякинского полка, второй… Э, да что говорить, когда все известно. Ну, начинайте, прапорщик, а мы попробуем дать ответ. Начинайте!
Валишин угрюмо молчал, а около палатки уже сгрудилась группа татар с несколькими своими урядниками. Они тревожно прислушивались и о чем-то шептались.
М. громко продолжал:
– Стыд и позор! В такое чрезвычайное время, когда каждый должен думать одно: друг за друга, – вы идете на предательство. Позор, и лучше вы собирайте сейчас же всех ваших предателей и убирайтесь от нас к чертовой матери! Сволочи нам не нужно, мы и одни дойдем, а вот как вы дойдете и как вас, грабителей, встретят на Востоке, – мы посмотрим… – И крикнул: – Вахмистры и урядники татарской сотни ко мне!
Те подошли, отдали честь и выстроились в одну шеренгу.
– Честно и прямо вас спрошу: почему вы хотели перебить русских офицеров? Какая вам от этого польза? Ну, ограбите вы мирных монгол, а потом что? Куда с награбленным пойдете?
Татары заволновались, и скоро официальный разговор перешел в дружественную форму. И татары, устыдившись своих темных замыслов, чистосердечно рассказали, что их будировали Дмитриевские артиллеристы, сыграли на их темных инстинктах, но теперь они каются и дают слово солдата забыть о прежнем и дружно разделить
