Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
Вторым вопросом, который встал передо мной в этот период, был выбор академических дисциплин, которые меня бы особо интересовали как возможный дальнейший шаг в жизни. Мне явно светил университет, и я начал понимать, что многое изменилось в моем мышлении со времен самаркандской школы. В Самарканде я был ведущим учеником по физике, и считалось, что в этом мое будущее. Условия Польши, как и жизнь в сионистском движении, привели к тому, что у меня наметился острый поворот интереса к политической жизни, а далее к общественным наукам.
К концу того года я начал просчитывать время и сроки моего предстоящего образования. В Советском Союзе мы учились из расчета десятилетки. В польской школе проходили 12 лет до возможности получения Матуры, то есть до окончания средней школы и получения права на дальнейшее высшее образование. Мне было тогда спешно надо в Палестину, где начиналась война, и я искал возможности «срезать» часть из двух еще оставшихся лет школы. Я откопал информацию про особую гимназию для взрослых, в которой проходили два класса за год. Эта школа была создана для тех, чье обучение было прервано войной: партизан, узников лагерей, эмигрантов и т. д. Для того чтобы быть принятым в эту школу, нужен был минимальный возраст 19 лет. Мне тогда было 16, но, как настоящий сын своего поколения, я решил эту маленькую проблему в духе времени. Я просто купил нужные бумаги, доказывающие, что мне 19, и попал далее в нужную мне школу. Весь следующий год меня смешили замечания моих товарищей по классу: «Интересно, насколько возраст дело относительное. Вот нашему Теодору всего 19, а какой он взрослый по сравнению с младшими учениками класса!» Помогало то, что я был рослым, а также отражал в мышлении характерные особенности своего прошлого. То, как виделся другим ученикам мой возраст, явно было сформировано фактами мною пережитого. В Движении за мной закрепилось прозвище Nieusmiechajocy Sie (Неулыбающийся Теодор). Я не помню себя несчастным или невеселым, но товарищи явно видели во мне что-то угрюмое. Один из вождей нашего Движения тех времен назвал меня иронически «Теодор, который носит на своих плечах ответственность за всю историю и горечь еврейского народа». Это чувство исчезло только в Израиле.
«Ихуд»: Координация, Самооборона, Бриха
В 1946 году важнейшим делом жизни виделось мне Движение, то есть молодежная секция политической партии «Ихуд» («Единство» на иврите) — так называемых «общих сионистов». Это было так по количеству времени, которое я отдавал Делу, и по накалу чувств. Я проводил практически все уик-энды и все свободное от учебы время в клубе Движения. Кроме того, я интенсивно читал на темы, связанные с Движением, и вскоре начал преподавать прочитанное моим товарищам. Кроме политики и идеологии сионизма, мы изучали скаутинг в общепринятом смысле, как и начали тренироваться в военном деле (иногда прикрывая это скаутингом).
Работа Движения делилась на два базовых уровня: на молодежное движение с сильной идеологической направленностью и на то, что мы определяли как партийную работу — в нее входили Координация, Самооборона и Бриха.
Координация — это было отделение нашего Движения, которое занималось возвращением из польских семейств еврейских детей, оставленных на попечение польских католиков вне гетто для их спасения их погибшими родителями. В американском еврействе нашлись практически неограниченные деньги для того, чтобы «выкупать» этих детей и передавать обратно «в еврейские руки». Дело это считалось важнейшей задачей Движения.
Реальный рассказ может показать здесь больше, чем обобщение. Историю эту я услышал от отца как прямого свидетеля произошедшего. За две недели до того, как я прибыл в Польшу, к товарищам отца, которые занимались делами Координации, явилась женщина, рассказавшая, что перед войной была в услужении у еврейских работодателей, которые отдали ей своего сынишку «до конца войны». Родители эти погибли в лагерях, как и все их родственники. Эта женщина растила мальчика сама, а теперь узнала, что Координация готова выплатить крупную сумму денег за «содержание ребенка во время немецкой оккупации». Она договорилась с представителями Координации, привела мальчика и получила деньги. То, что произошло далее, осталось не вполне ясным. То ли она решила, что занизила цену против того, что можно было получить, то ли ощутила пустоту, возникшую, когда ребенок, который рос у нее как родной, исчез из ее жизни. Она нашла детский дом, в котором ребенок находился, пошла туда и позвала его, а он с радостью кинулся к «маме». С исчезновением ребенка из детдома прошел сигнал мобилизации наших групп самообороны, ее звенья кинулись к автобусным и железнодорожным станциям, закрывая выходы из города. По улицам зашагали наши патрули.
Их было трудно не заметить — они выглядели как многие вооруженные подпольные группы тех времен: дождевик, наброшенный на плечи и прятавший под собой оружие (было достаточно двинуть плечами, сбрасывая плащ, и ты был готов стрелять). Один из наших патрулей нашел ту женщину и погнался за ней. Она вбежала с ребенком в центральное отделение милиции, которое немедленно окружили наши «люди в дождевиках». Их заметили. Время было военное — в здании опустились стальные ставни, и в окнах появились пулеметы.
Отец был одним из делегации, которая вошла в центральное здание милиции. Они потребовали немедленной выдачи им ребенка. Полковник, командующий отделением милиции, начал с угрозы расправиться с «бандитами», которые окружили его здание: «Вы за кого себя принимаете? Вы забыли, кто хозяин города? Я вас всех арестую!» Ему ответили, что, если они не выпустят ребенка в течение часа, председатель Генерального комитета евреев Польши будет просить аудиенции у президента республики в связи с антисемитской выходкой милиции Лодзи. Начальник милиции явно испугался — на кону стояла его карьера. Мальчика, который плакал и рвался к женщине, которая несколько лет была ему матерью, передали членам нашей самообороны и спешно отослали из Польши.
Мне теперь не так-то просто смириться с грубостью этой операции, хотя я хорошо
