Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
Гражданская война была по охвату куда «шире» длинного списка вооруженных столкновений. Шла борьба на всех фронтах — в культуре, в образовании, в экономике и т. д. Рушились семейные связи и старые дружбы. Польше посчастливилось иметь великого режиссера в лице Анджея Вайды, который представил незабываемую картину духовной жизни этого периода в фильме «Пепел и алмаз». Этот фильм дал блестящий образ ранней истории послевоенной Польши как на политическом, так и на эмоциональном уровне. Именно на фоне этой гражданской войны, зарождающегося правого национализма и коммунистической решимости создать функционирующую современную Народную Республику, подчиняющуюся Советскому Союзу и обладающую собственным арсеналом контроля над гражданскими правами, восстанавливалось сионистское движение в Польше.
Школы Польши
В тот период моя жизнь в Польше определялась двумя институциями — Движением и школой. Прибыв в Польшу во время уже начавшегося учебного года, я с некоторыми трудностями был принят в школьную систему. Я был послан в школу на окраине города, где еще были места и кое-что оставалось «как до войны». Я включился сравнительно легко в учебу — в нашей самаркандской школе мы продвинулись дальше, чем мои новые одноклассники. Новым было то, что я был единственным евреем в классе. Антисемитизм моего нового окружения был до того самоочевидным и абсолютным, что даже не замечался моими новыми одноклассниками. Каждому из них было известно как факт, что как люди евреи плохи, что они скользкие купчики, трусы и пособники новых коммунистических хозяев страны… — при этом очень многие из учеников моей школы никогда не видели в глаза живого еврея.
В первый день школы учитель начал с меня: «У нас новенький. Встаньте и назовитесь». Я это сделал. Услышав еврейскую фамилию Зайдшнур (о которой расскажу позже), на меня уставился весь класс. Далее последовал другой анкетный вопрос: «Религия?» На что я ответил: «Атеист» — и увидел «улыбочки» вокруг себя: «Чертов еврей прячет свое еврейство». Далее прозвучал последний вопрос анкеты: «Национальность?» Своим ответом я как бомбу взорвал посередине класса: «Еврей!» Вздрогнули все.
Вскоре мой сосед по парте — мы сидели за сдвоенными партами — назвал кого-то в другом классе «еврейчиком» («zhidek»), и я хрястнул его по лицу, сбив кулаком на пол. Он испуганно закричал: «Ты чего бесишься, я ничего такого не сказал!» — и в ответ получил громко, на весь класс: «В будущем станешь говорить „еврей“, как говоришь „поляк“! Никаких „еврейчиков“, ведь ты же не „полячок“!» Только после нескольких месяцев до меня дошло, что он просто хотел смягчить для меня обидное до ужаса слово «еврей» (по-польски «zhid»). В тот день мой кулак определил в немалой мере мое положение в классе. Поляки любят мужественность. Мое поведение понравилось, оно шло наперекор их взглядам на то, каковы евреи, которых они не видели вживую, о чем постарались нацисты. Мне пришлось дальше раз за разом встречать ударом или злым словом «еврейский разговор», но эта ситуация шла на спад. Класс меня принял, и многим даже нравилось иметь меня в своей среде. Я слышал, как в разговорах с учениками параллельных классов мои новые одноклассники рассказывали как про чудеса о том, что у них есть особый еврей — еврей, который дерется, и к тому же знает хорошо польскую литературу, и говорит по-польски без еврейского акцента (считалось, что он у евреев обязателен), а с певучим акцентом всех виленчан польского «пограничья».
Учебный день начинался с католической молитвы. Она была короткой: просили Мадонну «благословить отчизну нашу». Для меня это было в новинку и добавляло неожиданное для меня к видению страны, в которой я оказался. Во время молитвы я вставал, как и все, но молчал, когда класс повторял слова молитвы.
По законам страны мне, как каждому из граждан, должны были предоставить лекции по «религиозному образованию», то есть по иудаизму. Но нужного преподавателя не нашлось, и в освободившееся таким образом время я уходил гулять в местный парк. Это мне вскоре надоело, и я остался за партой, когда в следующий раз появился наш учитель религии — иезуит с очень умными глазами и боксерской выправкой. Посреди урока он подошел ко мне сзади и тихо спросил: «Вы католик, сын мой?» Я ответил: «Нет. Мне не разрешается поэтому быть в классе?» Он ответил: «Нет-нет, что вы, мы вам только рады». Дальше я учился истории католической церкви в Средневековье и нашел это на удивление интересным, в особенности в изложении моего преподавателя. Он явно подгонял свой курс под нужды дня, старательно подчеркивая позитивное влияние католической церкви на дело защиты прав рабочих. На третьем занятии я поднял руку и четко ответил на вопрос, связанный с историей католицизма, и закончил свой ответ под уважительные улыбки товарищей.
Вопрос евреев и «еврейскости» оставался важным и болезненным. Я помню разговор, который стал для меня откровением. До того времени я был уверен, что правду всегда можно доказать, как говорилось, «у лжи короткие ноги», в рамках рационализма XVIII века. Но это оставалось так до минуты, когда один из моих товарищей по классу, с которым я был в хороших отношениях, сказал мне: «Теодор, давно хотел спросить тебя кое о чем, но только ты не обижайся». Я ответил: «Давай, я не из обидчивых». Дальше последовал вопрос: «В какой мере есть правда в том, что евреи употребляют в Пасху кровь христианских детей для мацы?» Меня «заткнуло»: как он может думать такое? Как объяснить, что это чушь, придуманная, по-видимому, фанатическими монахами католического Средневековья? Притом у меня не было сомнения в его доброй воле в отношении ко мне лично, он явно сам испугался собственной отваги, задав этот вопрос. Было ясно, что для него эта проблема очень серьезна.
Я молчал, ища ответ, который мог бы раз и навсегда убедить, и наконец употребил аргумент, который, как мне казалось, мог это сделать. Я сказал: «Ты веришь
