Из Курска в Рим. Воспоминания - Виктор Иванович Барятинский
Мы тогда сделали все на четверку и направились к пристани; там уже стоял пароход, на котором было немало народу и, так как погода была хорошая, мы разместились на палубе.
Во время перехода из Кронштадта в Петербург моему брату Владимиру вдруг пришла мысль излить избыток своего игривого расположения на своего зятя Давыдова. Последний, только что на днях, был произведен в действительные статские советники. Владимир громким голосом позвал пароходного слугу: «Человек! Шампанского!», и когда оно было принесено, закричал ему: «Подай Его Превосходительству!». Потом, обращаясь к Давыдову, во всеуслышание произнес: «За Ваше здоровье, Ваше Превосходительство!». Это потчевание и угощение продолжалось еще несколько времени; Давыдов уже был недоволен, но чем более он сердился, тем более мой брат Владимир величал его новым титулом, оказывая ему публично свое почтение и обращался к нему с приветствиями и поздравлениями.
Пребывание мое в Петербурге еще недолго продолжалось. Старший мой штурман Чернявский, заболевший уже во время плавания на яхте, чувствовал себя слишком слабым, чтобы нести свои на ней обязанности, и я тогда нанял для него маленькую дачу на Черной речке, поручив его попечению моей матушки, так как я должен был ехать обратно в Крым сухим путем, оставляя яхту в Кронштадте до следующего года.
В Севастополе я уже узнал о смерти Чернявского, последовавшей недели две после моего отъезда из Петербурга. Известие это меня сильно огорчило, так как в долговременное плавание на яхте я успел к нему привязаться и оценить достойный уважения его характер и высокие качества души. Он знал тоже, как нельзя лучше, все требования своего звания и считался одним из ответственейших штурманов Черноморского флота. Потеря была для меня незаменимая. Яхта «Ольвия» втянулась в Кронштадтскую гавань и младший мой штурман Плонский ею заведовал.
Простившись с моим семейством, не подозревая, конечно, что разлука с ним будет столь продолжительна и не предвидя тех знаменательных событий, которым суждено было через два—три года тому способствовать, я поехал в Москву, оттуда в Одессу, где сел на пароход, идущий в Крым.
Страдая полученным мною в плавании на яхте ревматизмом, я по совету доктора Мяновского, отправился в Евпаторию лечиться на известных тамошних грязях. Во время перехода моего морем я познакомился с молодым кавалерийским поручиком, адъютантом, сколько помню, Казанского губернатора, Хвощинским, ехавшим проводить медовый месяц в Крыму с молодой и прекрасивой женой. Его вскоре укачало и он просил меня, как моряка, взять под свое покровительство его жену, пока еще свободную от приступов морской болезни.
Я ее устроил на ночь наверху и, проникнутый важностью возложенного на меня поручения, от нее не отходил, за что муж, воскресший на следующее уже утро, был очень мне благодарен. Мы все трое вышли на берег в этом порту: они, чтобы брать несколько хваленых тамошних ванн, я же должен был ехать в близлежащее заведение в Саках, в коем были устроены довольно первобытные приспособления для пользования грязями лимана.
Прежде чем приступить к этому к этому далеко непривлекательному лечению я оставался еще дня два или три в Евпатории, где наслаждался купанием в море и жил в обществе Хвощинских, единственных моих в том месте знакомых. Они оба были в своем роде типы: он, молодого, времен Императора Николая, гвардейского офицера, вышедшего из Кавалерийского училища с довольно поверхностным образованием, но доброго малого и благородных правил русского дворянина, хорошей фамилии.
Его жена была тип весьма приятной и симпатичной молодой девушки, воспитанной и взлелеянной в деревне, высокого роста, стройная, кровь с молоком, как говорят, белокурая с красивыми, приветливыми, голубыми глазами и весьма любезная. Они казалось, как нельзя лучше подобраны были друг к другу[352].
Меня удивляло, что муж читал молодой своей жене романы Поля де Кока[353]. Но вскоре пришлось мне с ними расстаться и я отправился в Севастополь, оттуда — на Южный берег в Гурзуф, где я владел маленьким имением, весьма живописно расположенном у самого берега моря между Гурзуфом и большим имением Фундуклея (теперь Губонина).
Там я занимал маленький домик, бывший кордоном пограничной стражи, с двумя комнатами, а рядом — такой же домик, с кухнею и помещением для моих людей. Мой дом стоял так близко к морю, что шум прибоя мешал мне сначала спать и брызги перелетали через его крышу.
Тем не менее, я вполне наслаждался своим пребыванием на даче Минча. Дача эта была куплена моею матушкою у г—на Казначеева[354], бывшего Феодосийского градоначальника по рекомендации Ивана Константиновича Айвазовского, который всей своею карьерой был ему обязан.
Вот что про него рассказывали: Казначеев, проходя раз по улице, увидел мальчишку из простого народа, чертившего что—то, кажется, на камне. Казначеев угадал в его работе зародыши таланта и, узнав о его родителях, которые оказались армянами, предложил им отдать мальчика в учение. Родители согласились и вот каким образом уличный мальчишка сделался знаменитым и известным во всей вселенной художником. Впоследствии, когда он был на апогее славы и богатства, я бывал у него в Феодосии, где он владел большим барским домом и принимал много гостей. Престарелая его мать жила у него и носила одежду женщин простого народа, не решавшись ее заменить нарядами более утонченного общества. Сын ее нисколько не стыдился и, напротив, давал ей всегда первое место и оказывал всевозможное уважение и почет.
Дача моя состояла из 5—ти десятин, была в диком состоянии, но в ней были старые величественные ореховые деревья и большие кипарисы. Впоследствии я развел там хороших сортов фруктовые деревья[355]. Строить же не решался ничего, так как место считалось довольно лихорадочным. Это—то последнее обстоятельство и побудило меня окончательно 10 или более лет спустя продать ее богатому купцу Губонину[356], который застроил большую часть сада огромными зданиями, гостиницами, дачами, и между проч<ими>, выстроил церковь у самого берега моря.
Однажды, сидя на
