В подполье Бухенвальда - Валентин Васильевич Логунов
Хороший боевой паренек Ленчик Бочаров с тех пор почти не расставался со мной, всюду стараясь сделать для меня что-нибудь хорошее. Вместе со мной он бежал из гестаповской тюрьмы в городе Хемнице и всего двумя месяцами позже меня оказался в Бухенвальде, а «всемогущий» Николай Кюнг по моей просьбе перевел его на мой 44-й блок.
Ленчик был рязанцем, но за ним укрепилась кличка Курский Соловей, по-видимому, за его живей неунывающий характер и раздобытую где-то двухрядную гармонь. Часто вечерами эта гармонь своими задушевными переливами уносила измученных людей из тесных бараков Бухенвальда на широкие просторы Родины, к родным полям и перелескам Рязанщины, к садам Украины, к богатырским лесам Сибири. Очень хорошими, отрадными были эти часы, и, может быть, благодаря этому Ленчика особенно любили.
В один из летних, на редкость солнечных дней в блоке заканчивалась уборка помещений. Работали и штубендинсты, и больные, и освобожденные от работы по «шонунгу», и особенно старались «кантовщики» во главе с Ленчиком.
Через распахнутые окна лучи июньского солнца ласкали чисто протертые столы, скамейки и светлыми заплатами ложились на еще мокрые после мытья полы.
Вернувшийся из умывальника Ленчик, повесив полотенце, погладил чистой рукой блестящую черным лаком гармонь, стоявшую посредине стола, и просительными глазами посмотрел на меня.
— Валентин… Разреши немножечко?
— Не надо, Ленчик. Окна открыты. Пусть проветрится помещение.
Вздохнув, Ленчик переставил гармонь к самой стенке и заходил по комнате, явно не зная, на что употребить время, неожиданно оказавшееся свободным. Не только я заметил, как он несколько раз подходил к своей гармошке, переставляя ее поудобнее, как во время бесцельной ходьбы по комнате его глаза все время тянулись к ней же.
— Хай сыграе хлопец. Тихесенько, — пробасил из-за крайнего стола украинец Осипенко, удобнее устраивая на груди больную забинтованную руку. И я сдался.
— Ладно. Все равно не отвяжешься. Только чтобы чуть слышно.
Счастливо блеснув глазами, Ленчик мгновенно уселся на угол стола, быстрыми пальцами пробежал по ладам, и комната заполнилась тихими, но такими родными и такими неестественными здесь, в Бухенвальде, звуками.
Почти без переходов он играл русские песни, песни из знакомых, любимых кинофильмов, грустные, но всегда такие прекрасные украинские мелодии. В свое исполнение он сумел вложить столько души и сердечной теплоты, столько искренней человеческой тоски, что у меня почему-то начало щекотать в горле, что-то сжалось в груди. Старый Осипенко, сидя в своем углу, прикрывал лицо забинтованной рукой, в дверях и коридоре застыли больные и штубендинсты из других флигелей.
Но оказалось, не одни мы слушали эту чудесную музыку, исполняемую на простой русской двухрядке. По пустынным в этот рабочий час каменным улицам Бухенвальда шел блокфюрер СС. Долго стоял он перед каменной громадой 44-го блока, вслушиваясь в незнакомую, но такую красивую музыку, льющуюся из открытых окон второго этажа. Что-то надумав, крадущейся походкой поднялся по лестнице и никем не замеченный остановился в коридоре за спинами слушателей, толпящихся в дверях. Цепким взглядом обежав затуманенные грустью лица присутствующих, он с удивлением уставился на исполнителя, сидящего на углу стола.
А музыка лилась, лилась, и уже казалось, что нет этих опостылевших стен, нет виселиц, нет крематория и самого Бухенвальда, казалось, что нет никакой войны. Да и зачем она, когда жизнь так хороша и красива?
Но вот замерли последние звуки. Никто не шелохнулся — так не хотелось расставаться с мечтой. Даже Ленчик продолжал сидеть в той же позе, прижавшись щекой к двухрядке.
И вдруг в этой мертвой, благоговейной тишине неожиданно громко и как-то ненужно раздались аплодисменты. Аплодировал эсэсовец, известный всему лагерю палач и убийца.
Я скомандовал обычное «Ахтунг», хотя это ничего не изменило: от неожиданности и так все стояли, застыв как изваяния. Блокфюрер шагнул в помещение, благосклонно махнул рукой: мол, продолжайте, вольно — и подошел к вытянувшемуся перед ним Ленчику.
— Карашо, рус, отшень карашо. Музыкант, — по-видимому, на этом исчерпав весь запас известных ему русских слов, эсэсовец уже по-немецки коротко приказал:
— Всем сесть. Пусть играет еще, — и уселся сам, как бы показывая пример.
Ленчик сам понял его приказ и с дерзкой независимостью опять устроился на угол стола, поставил ногу на скамейку. Сели и остальные.
— Спроси, Валентин, что играть этому гаду?
Я перевел.
— Все равно. Пусть играет, что хочет, — махнул рукой эсэсовец. В глазах Ленчика блеснул злой и в то же время лукавый огонек.
— Переспроси еще раз. Пусть повторит, — упрямо мотнул он головой. По-видимому, решив, что я неправильно перевел его ответ, эсэсовец еще раз, более отчетливо, повторил:
— Пусть играет, что хочет.
— Ну так я же тебе сыграю, — и, не ожидая моего перевода, Ленчик вскочил со стола, встал по стойке «смирно» и с застывшим выражением лица на всю мощь растянул свою двухрядку.
Неожиданно громко и торжественно звуки «Интернационала» наполнили комнату, вырвались из открытых окон и поплыли над каменными корпусами Бухенвальда, над трубой крематория, перекинулись через колючую проволоку и, казалось, заполнили буковые леса Тюрингии, всю Германию.
Все заключенные уже стояли по стойке «смирно», когда до сознания эсэсовца, наконец, дошло, что играет Ленчик. С побледневшим лицом, бросив вороватый взгляд на открытые окна, он подскочил к Ленчику и неизвестно для чего зажал ему рукой рот, но даже в таком неудобном положении Ленчик продолжал играть.
Поняв всю нелепость своего поступка, эсэсовец, наконец, вырвал гармонь и ударил ею Ленчика по голове. Даже когда эсэсовец выхватил пистолет, Ленчик невозмутимо продолжал стоять перед ним, вытянувшись в струнку. Не было страха в лице этого парня. Бесконечная ненависть и презрение светились в его глазах, и эсэсовец растерялся. Обежав взглядом лица присутствующих, он увидел на них то же выражение.
— Идиот! Ты идиот! — прохрипел он, покрутив у своего виска стволом пистолета. Со злостью ударив ногой по валявшейся на полу гармони, как будто она была причиной его позора, он быстро вышел из комнаты.
Очень бледный Ленчик прошел в спальню и ничком бросился на первую же койку. Кто-то из ребят бросился за ним следом, но их остановил властный окрик старого коммуниста Осипенко.
— Назад, хлопцы! Зараз ему треба побути одному. Так лучше будет.
