В подполье Бухенвальда - Валентин Васильевич Логунов
— Не знаю. На фронте что-нибудь новенькое, наверно.
— А! И ты здесь, Федя. Это что за «Совет в Филях»?
— Молчи, сейчас узнаешь.
А в это время Данила приносит длинную скамью и грязное ведро с торчащими из него тряпками мешковины. В коридоре слышится покашливание постового.
— Товарищи! — тихо говорю я. — Многие из наших людей и сейчас с сомнением относятся к нашей работе. Многие еще думают, что это простое самоуспокоение, для очистки совести. Некоторые числятся в наших рядах до тех пор, пока это их ни к чему не обязывает. Настало время еще раз, более тщательно пересмотреть людей и уже раз и навсегда решить — можем ли мы полностью довериться тому или иному человеку. Если еще сегодня каждый знает только своего командира, а об остальном может только догадываться, то уже завтра каждый будет твердо знать о существовании подпольной организации, потому что ощутимо, в собственных руках будет держать довольно веское доказательство. Вот поэтому я требую, чтобы командиры были абсолютно уверены в этом каждом. Если в отношении кого-нибудь возникает хоть малейшее сомнение, то пусть он пока ничего не знает. А сейчас… Давай, Данила!
Радостно улыбающийся Данила, как радушная, гостеприимная хозяйка, накрывающая стол для дорогих гостей, встряхивает чистое полотенце и расстилает его на скамье.
— Я не удивлюсь, если Данька сейчас горячие пельмени подаст, — шутит кто-то.
— И по чарочке, по сибирскому обычаю…
— Он же хохол. Скорее вареники или галушки подаст.
— Ще краще, ще краще, хлопцы, — смеется Данила, сверкая ровными зубами, и, порывшись в ведре, выкладывает на полотенце тяжелый тускло поблескивающий сталью маузер.
— О це вам вареники, — говорит он. Дружным вздохом отвечают ему застывшие от изумления «хлопцы».
— А о це галушки, — и рядом с маузером ложится грозный парабеллум. — А це мабуть пельмени? — и тупоносый аккуратный офицерский вальтер ложится на полотенце. — А це прочая закуска. — И Данила выкладывает гранату несколько необычной формы.
Неподдельный восторг светился в глазах собравшихся, и все руки непроизвольно рванулись к оружию.
— Стоп, товарищи. Начнем по порядку, — и я взял в руки маузер. Кто знает эту систему, отходи и не мешай другим. Времени у нас очень мало, а оружие нужно изучить так, чтобы можно было учить других.
И началось тщательное изучение. Кто-то заранее подумал и изготовил учебные патроны, а ребята, как люди военные, быстро освоили особенности вражеского оружия и по очереди заряжали, разряжали, собирали, разбирали, любовно оглаживая каждую деталь.
В следующие ночи при тех же мерах предосторожности и внешней охране помещения командиры рот по очереди проводят занятия с командирами взводов, а потом те в свою очередь со своими бойцами. И странное дело, чем больше людей проходило эти ночные занятия, тем больше изменялся облик всего батальона. Старшины столов, на обязанности которых лежало делить пищу и следить за чистотой, на глазах превращались в командиров, а разношерстно одетые, голодные, измученные каторжным трудом хефтлинги — в подтянутых, дисциплинированных бойцов. По вечерам все чаще стали слышаться шутки и смех, распоряжения столовых звучали как команды и выполнялись безоговорочно, это уже была не толпа арестантов, это была организованная и крепко спаянная масса. Люди поверили в организацию, в свою силу. Люди подняли голову.
„МЫ — РУССКИЕ, СОВЕТСКИЕ!“
Нет ничего прекраснее развернувшейся, раскрывшейся во всей широте своей в грозную годину души русского человека.
Как-то в Хартсмансдорфе, избитый и истерзанный после очередного побега, я в полузабытьи лежал на деревянных нарах. Какой-то шум и галдеж, необычайный в ночное время, привлек мое внимание и заставил спуститься с нар. Били полицая. Эти выродки, не угодив чем-либо своим хозяевам и попадая в среду пленных, обычно подвергались суровой каре. Озлобленные люди не знали пощады, выплескивая на предателей весь свой справедливый гнев и ненависть.
— Зря бьют, — с сожалением покачал головой пожилой человек. — Совсем он не полицай, а баянист. Я его знаю.
— Так чего же ты молчишь, болван? — возмутился я.
— Да разве их сейчас остановишь? Озверел народ.
Пришлось разбудить Ивана и вместе с ним удалось остановить избиение. Действительно, оказалось, что парень никогда не был полицаем. Его видели среди полицаев в одном из лагерей военнопленных играющим на баяне, и это обстоятельство чуть ли не стало для него роковым.
— Спасибо, Валентин, — всхлипывает парень, вытирая кровь с разбитых губ. — Обидно же… от своих, — и он сокрушенно машет рукой и вдруг с чувством добавляет: — Я этого тебе не забуду, Валентин. Может, еще встретимся.
И мы действительно вскоре встретились. После побега из штрафной команды «Риппах», невдалеке от города Вайсенфельс, откуда нам удалось увести за собой всю команду, 32 человека, нас опять привезли в Хартсмансдорф. На этот раз на двери нашей одиночки в карцере черной краской нарисовали крест и обычную задвижку заменили, громадным замком. И мы, и другие заключенные карцера твердо решили, что на этот раз наша песенка спета. Сколько хорошей человеческой заботы и внимания уделяли нам остальные заключенные в эти дни! Пользуясь любой возможностью, в наш «волчок» совали и табак, и сигареты, и спички, и хлеб, а французские беглецы даже шоколад и конфеты. Долгими, бесконечно долгими показались нам две недели в ожидании смерти. На куске хлеба и кружке воды без горячей пищи и воздуха мы окончательно ослабли и еле волочили ноги, когда нас вывели из камеры в служебное помещение. Три рослых молодчика в гражданской одежде с особой тщательностью обыскали нас, прощупав каждый шов одежды. Отобрали все до носового платка и личного номера включительно.
Лучи солнца резанули по отвыкшим от света глазам, и снова полная темнота. Нас втолкнули в тюремную автомашину. На обитом железом полу, кроме нас с Иваном, скорчились еще четверо. Двое из них совсем раскисли в ожидании смерти, один молчит, но четвертый с жаром хватает мою руку и горячо шепчет:
— Валентин? Вот здорово! Я думаю, как только выведут из машины, сразу в разные стороны. Пусть гады стреляют на бегу.
Оказывается, это Ленчик Бочаров, незадачливый баянист, которого чуть не убили, приняв за полицая. Решили действовать по обстановке. Но бежать в тот раз нам не пришлось. Из машины нас высадили во дворе
