В подполье Бухенвальда - Валентин Васильевич Логунов
— Ну что там? Били, что ли? — посыпались наперебой встревоженные вопросы.
— Отвяжитесь! Сказала — отвяжитесь, и все! — неожиданно зло и как-то истерически огрызнулась обычно добродушная Клава, и, несмотря ни на какие уговоры, ни одного слова из-за, перегородки, только приглушенные всхлипывания.
— Да Настенька же? У чем дило? — умоляюще допытывался Данила.
— Не надо, Даник! После узнаешь, — чуть слышно прошелестел голос Настеньки.
Перед самым утром душераздирающий визг Клавы, как пружина, подбросил всех с пола. Данила, обдирая руки, вырвал несколько досок из перегородки и отпрянул назад. На стене висела Настенька, подставляя свою белокурую голову первым робким лучам света раннего летнего утра, которые, как бы стыдясь своей нескромности, едва скользнули по порванному платью, по худеньким рукам в фиолетово-багровых пятнах синяков и кровоподтеков и отразились в застывших от ужаса глазах Клавы.
— Прощай, ридна! — как-то до жути спокойно сказал Данила, когда Настеньку сняли с петли, привязанной к решетке окна, и вдруг, схватив доску, как исступленный бросился на решетку. Под страшными ударами посыпались куски кирпича и цемента, и решетка вылетела из окна от этой силы, удесятеренной отчаянием и гневом.
Только Даниле удалось бежать, потому что подоспевшая охрана и батраки успели схватить его товарищей. Через десять дней в ближайшем лагере военнопленных их повесили по приговору суда якобы за изнасилование двух русских девушек. А еще через три дня среди ночи вспыхнула усадьба богатого хозяина, охватив огнем и жилые помещения, и сеновалы, и скотные дворы. Почти ничего не было спасено из его имущества и с трудом опознан его обгорелый труп, проткнутый вилами.
А Данила? Данила еще около двух недель, как волк, темными ночами обходил города и села, пробиваясь на восток, и не раз за это время пройденный путь его освещало багровое зарево пожара. Поймали его в Судетах в компании еще двух беглецов, случайно встреченных по дороге. Оказалось, что те вчетвером бежали из одного лагеря военнопленных, но дорогой разбились. При допросах в «беглецком» лагере Хартсмансдорф «попутчики» с риском для себя подтвердили, что он тоже из их лагеря, и, к счастью Данилы, им поверили и всех троих с очередной группой других неисправимых беглецов направили в Бухенвальд.
Как-то на рассвете меня разбудил Сергей Котов. Было видно, что он чем-то расстроен. Присев на край койки и низко наклонив ко мне лицо, каким-то неестественным голосом выдавливает:
— Не вышло, Валентин. Все пропало.
— Как все пропало? — вместе с одеялом с меня слетают остатки сна.
— Не может быть, Сережка! Ведь Кюнг пошел к Рихарду, ведь даже Вальтер Бартель обещал принять все меры.
— Не вышло, я тебе говорю. Я только с заседания центра. Были все и… не нашли выхода.
— Постой, Сергей! А ты? А Николай Кюнг? Неужели вы не смогли доказать, что это ценнейшие люди, что это наш золотой фонд, что их нельзя не спасти, — и я начинаю поспешно одеваться.
— Сиди, Валентин. Сиди! — спокойно, но строго урезонивает меня Сергей. — Никто не сомневается в их ценности. И Вальтер, и Рихард, и все остальные знают, что это за люди, но вопрос стоит так, что если мы спасем эту группу, то полетит не только Эрнст Буссе со всем его ревиром. Полетит вся подпольная организация. Ведь это значит полностью раскрыть свои карты. Это будет полный провал. Годы подпольной борьбы, тысячи жертв и все напрасно?..
— Но ведь там Юрка Ломакин!
— И все равно другого решения принять нельзя. Юрий знал, на что шел, и сейчас готов ко всему. Он не удивляется, что еще жив. Понимает, что их привезли для публичной казни в назидание непокорным. При последнем разговоре перед побегом я его предупреждал, что его ждет в случае поимки, и он мне тогда ответил, что попадаться им не собирается.
— А когда будет казнь?
— Завтра утром. Точнее, сегодня.
— Но ведь это же дико, Сергей! Дико. Мы знаем, что через несколько часов замечательных наших товарищей уничтожат, и должны спокойно ждать. Это же невозможно. Нужно что-то делать, нужно принимать меры.
— Не дури. Они не случайно помещены на наш, сорок четвертый блок. Их могли бы продержать до казни и в бункере, где у Зоммера достаточно одиночек. Это приманка, на которую пытаются поймать таких горячих молодчиков, как ты. Знают, на чем играть, гады. Терпи, Валентин. Стисни зубы и терпи.
— А остальные знают, что их ждет?
— Догадываются, конечно, но не знают, когда.
— Может, сходим к нему? Прямо сейчас?
— Не надо. Он спит. Измучили его здорово.
Вместе со свежим ветерком, заблудившимся среди смрада переполненного барака, сквозь раскрытые окна робко пробивается майский рассвет.
Мы с Сергеем тихо спускаемся по лестнице и в полутемном коридоре первого этажа натыкаемся на блокового Альфреда, беседующего с высоким лагершутцем. В накинутой поверх нижнего белья куртке Альфред выглядит каким-то маленьким и карикатурно нелепым. Он подзывает нас и, не скрывая тревоги, предупреждает:
— Учтите, что с соседних тридцать девятого и сорок девятого блоков за нашим блоком следят переодетые эсэсовцы. Смотрите, чтобы без глупостей.
— Знаем, Альфред. Будь спокоен, — отвечаю я.
— Какого черта спокоен, — окрысился Альфред. — Люди должны погибнуть, а ты «спокоен». — И, тихонько ругаясь по-немецки, зашлепал пантофелями на свой флигель.
Много ли времени прошло с тех пор, как смелый порывистый Юрий Ломакин все же добился согласия подпольного центра на организацию побега! Он сам подобрал себе пять человек надежных товарищей, а Костя Руденко снабдил их гражданской одеждой, которую они надели под полосатую форму арестантов. Всем необходимым снабдили беглецов. Слишком заманчивой казалась перспектива послать человека на Родину, чтобы он рассказал там правду о злодеяниях фашистов и наших мучениях.
Обмануть охрану и бежать с этапа удалось сравнительно легко, а вот пройти через Германию, как липкой паутиной, опутанную сетями гестапо, оказалось не под силу даже таким людям, как Юрий Ломакин и его товарищи.
И вот они опять в Бухенвальде. Странным, очень странным кажется то обстоятельство, что вопреки существующим обычаям, даже вопреки «орднунгу», этих людей, избитых, истерзанных пытками, вместо бункера поместили на самый большой русский блок, к нам, на сорок четвертый. Ясно, что это провокация, но
