О себе любимом - Питер Устинов
Я сознавал, что унаследовал характер от них обоих: во мне была и упрямая цепкость и светскость. И со всей серьезностью, присущей юности, я взялся за сознательное преобразование той мешанины, которую от них получил. Еще учась в школе мистера Гиббса, я ужаснулся собственной трусости, боязни боли, паники при виде незнакомых собак или летящих крикетных мячей. И к ужасу мамы добровольно вызвался принять участие в школьных соревнованиях по прыжкам в воду, ничего в этом не понимая. На глазах у всей школы и всех родителей я забрался на самую высокую вышку. Пути назад не было. Сверху я увидел квадратик зеленой воды размером с почтовую марку и почувствовал сильное сомнение, что вообще смогу попасть именно в бассейн. Неожиданно для самого себя (только так и можно было действовать) я грациозно выпрямился — и полетел вниз запутанным клубком плоти, пока не услышал оглушительный взрыв. Хлорированная вода зверски рвала мне ноздри и было такое чувство, будто в животе расстегнулась молния. «Не забывай держать ноги вместе!» — крикнул тренер, но я едва его расслышал, так звенело в ушах.
Окружающие весело улыбались: никто из них не подозревал, что в этом бассейне только что было одержана огромная победа. Я победил себя и свой страх, пусть даже не принес славы себе и своему классу. Теперь мне предстояло победить страх иного рода — нелепую и неуместную робость перед девицами. Я сочувствовал бедняжке Бетти, которая, подобно библейской Сусанне, смущалась в своем розовом нижнем белье в тот первый день нашей новой жизни. Подобное испытание было совершенно не для нее.
Всякий раз, когда нам надо было читать классические тексты, ее выбирали для исполнения любовных или, еще хуже, полуэротических творений озорных гениев прошлых веков. И даже такие сдержанные строки, как «...милый беспорядок ее наряда», заставляли несчастную Бетти заикаться и хихикать, заливаться густой краской и смущаться. Ее Голгофой стала пьеса Бомона и Флетчера, в которой ее напарнику предстояло сказать: «Тогда я отправлюсь в низины», что было тонким намеком не столько на географическую особенность местности, сколько на нижние части тела. Этого Бетти не выдержала: ее судорожный смех в конце концов перешел в горькие слезы. Надеюсь, что она счастливо вышла замуж и находится вдали от лап распутных поэтов: ведь именно она помогла мне понять, что все мои проблемы — сущий пустяк.
Мишель Сен-Дени, спортивный француз с коротким и римским носом, раздувал ноздри, словно норовистый конь, и сжимал в зубах старую трубку. Его огромная голова была покрыта короткими желтыми волосами, наружности он был пугающей, а его преданность театру можно было сравнить только с рвением священнослужителя, посвятившего жизнь Богу.
В течение целого семестра нам предлагали быть любым животным по нашему выбору, чтобы «развивать воображение». Наиболее честолюбивые и энергичные учащиеся выбрали роль диких хищников или их жертв — у кого к чему была склонность. Бедняжка Бетти разгуливала в образе лося из родных канадских лесов, путаясь рогами в воображаемых зарослях и спасаясь от эротичных воинов-индейцев. А одна угреватая южноафриканская девица перещеголяла Бетти как в скорости, так и в пугливости, превратившись в окапи. К концу семестра она сильно похудела и впала в депрессию.
Благодаря дару предвидения, который срабатывает у меня даже в самых необычных условиях, я решил стать саламандрой и в течение трех месяцев просто дремал на солнышке, время от времени приоткрывая один глаз, чтобы насмешливо посмотреть на преподавателей и, стремительно высунув язык, проглотить зазевавшуюся муху. Это упражнение помогло мне понять не столько то, о чем думают ящерицы, сколько то, каков я сам.
В начале обучения основное внимание весьма уместно уделялось физической гибкости — искусству, которому нас обучала миниатюрная дама по имени Герда Ринк. Она работала над моими неуклюжими конечностями так, словно у меня были задатки стать Нижинским. Я старался вознаградить ее терпение и доброту, насколько это было в моих силах. Я, конечно, не слишком многого достиг, но по крайней мере осознал возможности физической координации и понял, насколько она важна для актера.
Мистер Скотт и мисс Айрис Уоррен усердно занимались нашим дыханием и нашими голосами. Мой собственный-голос постепенно набирал силу, и я избавлялся от едва слышного бормотания, вызванного стеснительностью. Я делал медленные, но заметные успехи, а оценки получал гораздо более трезвые и суровые, чем в Вестминстере или у мистера Гиббса.
«Ему еще работать и работать». «До сих пор недопустимо скован». «Не может толком ходить, бегать и прыгать». «Во время гимнастики вечно отвлекается». «Голос тусклый и очень монотонный». Меня ждало незавидное будущее. Отец, который к этому времени сменил монокль на очки, не желая, чтобы его считали пруссаком, читал эти замечания со все возрастающей тревогой.
— В твоем возрасте, — говорил он, — я был гибким, как ива. Я великолепно бегал, прыгал и ходил, я никогда не отвлекался, и голос у меня был звучный и выразительный. Ничего из тебя не выйдет. Ничего!
Отец стал чувствовать себя гораздо увереннее с тех пор, как нашел работу, настолько секретную, что ее характер был очевиден. У нас на квартире часто появлялись странные гости: британские полковники, настолько немногословные, что сама их внешность напоминала сложнейший шифр, и иностранные джентльмены, которые обменивались многозначительными взглядами, стараясь при этом сделать вид, что вовсе друг на друга не смотрят. В доме царила атмосфера недомолвок и недосказанности, и мне было приказано не задавать вопросов — никогда и никаких. Одного этого, естественно, было достаточно, чтобы я понял очень многое.
Когда отец ушел из министерства иностранных дел Германии, несколько влиятельных англичан, включая главу агентства Рейтер сэра Родерика Джонса, отказались поддержать прошение отца о британском гражданстве под тем предлогом, что подобный их поступок может «оскорбить германское правительство». Сэр Роберт Ванситтарт не считал нужным обращать внимание на чувства нацистов,так что, когда Клоп в последний раз выходил из здания посольства Германии, у него в кармане уже лежал британский паспорт. Реакция министерства иностранных дел была мгновенной: отцу было приказано немедленно вернуться в Берлин «для доклада». Спустя полчаса после этой телеграммы министерства иностранных дел пришла еще одна, из Генерального штаба: моему отцу, бывшему офицеру и кавалеру Железного креста, было отдано распоряжение ни в коем случае не возвращаться в Германию.
