Торжество самозванки. Марина Цветаева. Характер и судьба - Кирилл Шелестов
В последней трети XIX века слово «жид» еще не приобрело того оскорбительного значения, которое получило позже, но звучало достаточно пренебрежительно. Тем не менее, оно было в ходу, его частенько употреблял Чехов, чуждый всякого антисемитизма, едва не женившийся на еврейке, и даже Пастернак в письмах к первой жене, как он, еврейке.
По мнению Иловайского, поляков и евреев следовало ассимилировать и обращать в православие, пусть не насильственно, но настойчиво.
* * *
Научные теории Иловайского высмеивал Ключевский; Платонов называл его «тщеславным дилетантом». Резче всех высказывался о нем знаток древнерусской старины Иван Забелин (к слову, тоже из поповичей): «Мыльный пузырь, взмыленный рекламой приятелей… ловкий компилятор, никогда не работавший по первоисточникам». (Каган, с.44, 45).
Либеральная пресса, находившаяся в руках евреев, Иловайского ненавидела. «Биржевые ведомости», ругали его «дурным пономарем», «юродствующим скоморохом» и «отупевшим от ничегонеделанья панславистом». Что было не вполне справедливо, ибо если Иловайский и являлся «пономарем, скоморохом и отупевшим панславистом», то чрезвычайно деятельным.
Достоевский, возмущенный травлей Иловайского «прогрессивной общественностью», вступался за него в «Дневнике писателя». (Статья «Не бойкие, а злые перья», за 1877 г.). Но самого Иловайского издевки и брань оппонентов трогали мало. В своих убеждениях он оставался неколебим, как скала. На собственные деньги он издавал газету «Кремль», которая даже для правительства оказывалась подчас слишком правой. Пару раз ее приостанавливали, потом, впрочем, вновь разрешали.
Цветаева уверяла, что Иловайский был единственным издателем «Кремля», единственным автором и единственным читателем. Сильно преувеличивая, в этом случае, она все же была ближе к правде, чем обычно, хотя во время русско-японской войны, в разгар патриотических настроений тираж газеты поднимался.
Глубоко религиозный, Иловайский являл в быту образец редкого аскетизма: был умерен в еде, как афонский монах, много работал, избегал роскоши и изнеженности, даже зимой спал с открытой форточкой, передвигался преимущественно пешком. Человеком он был довольно закрытым; светские знакомства поддерживал, но близких друзей не имел. Подобраться к этому одинокому Святогору было задачей совсем не простой.
* * *
Ивану Владимировичу помог случай. В тот самый 1877-й год, когда он перебрался в Москву, Иловайского постигло горе: от туберкулеза умерла его жена. Чуть раньше та же болезнь, лечить которую в XIX веке еще не научились, унесла двух его малолетних детей. В живых осталась только дочь, Варвара, названная в честь матери.
Утрату Иловайский перенес мужественно, не показывая своего горя окружающим. Он продолжал много работать, деля свое время между научными изысканиями и общественной деятельностью, но все же он был потрясен. Подобно простым смертным, он нуждался в сочувствии и утешении. Ивану Владимировичу представился шанс, и он его не упустил. Здесь впервые в полной мере раскрылся его выдающийся талант – входить в доверие к людям. Этот дар сослужил ему незаменимую службу, когда он увлекся идеей создания музея и принялся за поиск спонсоров.
Уже в скором времени Иловайский считал Ивана Владимировича своим единомышленником и сподвижником. Не стану утверждать, что Иван Владимирович в его обществе тоже истово крестился на церковные купола, горячо рассуждал о грядущем величии России и повторял, что без православия и самодержавия она пропадет, и евреи ее погубят. Но что-то в этом роде ему, без сомнения, приходилось проделывать, дабы завоевать доверие столь настороженно относившегося к окружающим человека.
Это любопытный эпизод его биографии, ибо если убеждения у Ивана Владимировича и имелись, то вряд ли бы он сумел их ясно выразить. Потомственный попович, проучившийся целых двенадцать лет в духовных заведениях, он не был особенно религиозен. Пока православие оставалось непременным условием государственной карьеры, он посещал по воскресеньям университетскую церковь, однако жену, как и дочерей, когда они подросли, к этому не принуждал. После царского манифеста 1905 года, дававшего свободу вероисповедания, он к религии остыл и умер без причастия.
Ярым монархистом он тоже не являлся; царскую фамилию он чтил в основном за то, что она помогла ему исполнить заветную мечту и воздвигнуть Музей. Судя по его дневнику, его взгляды на политику были, скорее, либеральными, как и у подавляющего большинства московской профессуры. Цветаева имела все основания заверять Берию в том, что лояльность к любой власти была отличительной чертой ее семьи.
Национальный вопрос Ивана Владимировича не волновал вовсе. Деньги он брал у всех: и у русских, и у евреев, и у татар. Тут ему, по русской поговорке, был что ни поп, то батька. Иное дело, что русскую патриотическую карту он умел разыграть с той же ловкостью, с которой впоследствии его дочь разыгрывала еврейскую, обиженную.
* * *
И все же, достаточно ли было одного только демонстративного славянофильства и православно-монархического рвения, чтобы Иловайский принял решение отдать свою дочь за нелюбимого ею человека? Понятно, что его возмущало ее увлечение женатым иностранцем, но для того чтобы положить конец этому злосчастному роману, достаточно было просто вызвать ее в Россию и дать ей возможность подыскать в Москве подходящую партию, благо, поклонников у нее хватало. И главное – почему Варвара Дмитриевна, дотоле Цветаева отвергавшая, вдруг согласилась стать его женой?
Может быть, итальянский роман зашел слишком далеко, и у нее были основания опасаться, что у человека менее покладистого, чем Иван Владимирович, в браке могут возникнуть известные претензии? Ни подтвердить, ни опровергнуть это нескромное предположение невозможно, но, похоже, что, несмотря на чувства, питаемые к молодой жене Иваном Владимировичем, их семейные отношения сложились не сразу. Понадобилось целых три года, прежде чем появился на свет их первенец – дочь Валерия, и еще семь, чтобы родился сын Андрей.
Во втором браке все развивалось быстрее и проще: Марина родилась через год после свадьбы, Анастасия – через три. И это притом, что супружество было без любви; обоими двигал чистый расчет.
* * *
В приданое младший друг и единомышленник получил большой дом в центре Москвы, в Трехпрудном переулке, который горячо любили две его младшие дочери от второго брака: Марина и Анастасия. Они описывали его в стихах и прозе, восторженно и бессвязно, так что невозможно понять ни его размеров, ни расположения комнат. Сухой отчет, сделанный их старшей единокровной сестрой Валерией, дает о нем лучшее представление.
«В доме одиннадцать комнат, за домом зеленый двор в тополях, флигель в семь комнат, каретный сарай, два погреба, сарай со стойлами, отдельная – через двор – кухня и просторная при ней комната, раньше называвшаяся „прачечной". На дворе… под деревьями был крытый колодец с деревянным насосом. От
