Казнь короля Карла I. Жертва Великого мятежа: суд над монархом и его смерть. 1647–1649 - Сесили Вероника Веджвуд
Какая-то теория такого рода была необходима, чтобы разорвать узы верности между королем и его подданными. 4 января палата общин провозгласила собственную теорию по этому вопросу. Было заявлено, что народ Божий – это источник любой справедливой власти, а парламент представляет народ. Первая, теоретическая, часть этой декларации производила впечатление; вторая, практическая, – была открыта не только для противоречий, но и насмешек, так как все знали, что палата общин, далекая от того, чтобы быть собранием свободно избранных представителей, была орудием в руках армии – «подмастерий Нолла[6] Кромвеля», как презрительно называла военных одна роялистская газета.
Но утверждение о представительстве народа не было полностью ложным, даже в чем-то менее явно ложным, чем утверждение о существовании какого-то нормально сформированного парламента в те времена. Армия, которая контролировала этот парламент, была срезом молодого поколения англичан, собранных со всех концов страны, – разнорабочих, ремесленников, торговцев и йоменов; она была гораздо более представительным органом английского народа, чем любой когда-либо созванный парламент или парламент, который будет созван в течение многих поколений. В той мере, в какой контролируемая и уменьшившаяся палата общин имела не собственную волю, а выражала волю армии, ее действия могли быть так же далеки от воли народа, как хотелось думать роялистам, пресвитерианцам и исключенным из нее членам.
Заявление палаты общин, что народ – это источник любой справедливой власти, было распечатано и широко распространено за несколько дней. Тем временем Военный совет продемонстрировал большую озабоченность тем, чтобы руководить ее действиями по воле Божьей. И снова они проконсультировались у прорицательницы из Абингтона о судьбе короля. «Вы можете связать ему руки и крепко держать его», – сказала она. По-видимому, Всемогущий не выдал мандат на его смерть. Один из офицеров, полковник Рич, задал ей вопрос, который волновал многих из них: что им делать, если король откажется признать право своих подданных судить его и тем самым не ответит на обвинение? Ее смутила юридическая терминология, и она дала неясный ответ. Разочарованные, они поблагодарили ее и отпустили.
В гущу этих беспрецедентных действий парламента, этих переворотов традиций, видений и споров внезапно вторглись двое нежданных персонажей – Эбенезер и Жоанна Картрайт, вдова и ее сын, которые много лет прожили в Амстердаме и «были знакомы с некоторыми представителями израильской расы, называемой евреями». Вежливые и полные надежды на широкие перемены, эта парочка обратилась к армии, этим приверженцам Пятой монархии, этим воинам – государственным деятелям, которые черпали свои аргументы из Книг пророков Исайи и Даниила и Книги Чисел, с просьбой о толерантности к иудаизму в Англии и возврате их народа, находящегося в ссылке со Средних веков.
Они адресовали свое прошение Ферфаксу. Но несчастный генерал был не в состоянии рассматривать какие-либо проблемы, кроме своих. Теперь он редко присутствовал на заседаниях Совета офицеров, хотя там политика армии и государства формировалась. Отсутствие Ферфакса указывало на степень его растерянности. До похода на Лондон он – по крайней мере, была такая видимость – руководил действиями армии. И хотя позже генерал скажет, что его имя ставилось под каждым документом независимо от того, одобрял он его или нет, это заявление было менее чем искренним. Ферфакс был согласен со своими главными офицерами в отношении похода на Лондон; он не только подписал Ремонстрацию, но и написал к ней выразительное сопроводительное письмо в палату общин. И лишь после принудительной чистки парламента, акции, организованной Айртоном, о которой ему доложили слишком поздно, чтобы ее можно было предотвратить, между ним и Советом офицеров возникло настоящее, но все еще не выраженное словами несогласие. Но он, вероятно, продолжал обманывать себя, что планируемый судебный процесс над королем был задуман только как угроза, чтобы заставить его заключить такой мир, какой хотела армия. Во всяком случае, он молча согласился на все приготовления и строгую охрану короля. Критика неосведомленных роялистов и пресвитерианцев в его адрес была оскорбительной. Его имя соединяли с именем Кромвеля как архиврага монархии и установленного порядка. «Черный Том» и «король Нолл» разделяли почести как наследники Иоанна Лейденского, необузданного лидера мюнстерских анабаптистов, который ввел общность женщин и собственности и чье имя за последний век было синонимом необузданной свободы действий и общественной анархии. Такое злословие было крайне нежелательно для сторонника традиций и консерватора Ферфакса, который в своих действиях уж если чем-то руководствовался, то желанием сохранять контроль над своей армией и не допускать, чтобы более буйные ее элементы нарушали все границы. Но оскорбления от людей несведущих мучили его меньше, чем знание того, что многие из лучше информированных людей ждали от него какого-то решительного заявления или действия, веря в то, что он может и должен остановить ход событий. Из Парижа несчастная королева прислала достойное сострадания прошение ему лично, но ее мольбы едва ли могли взволновать его так же сильно, как письма протеста, которые он получал от людей доброй воли из Лондона. Она была паписткой и врагом, отчасти виновной в падении своего мужа; они были благочестивыми людьми, чьи взгляды он уважал. Мистик и фанатик Уильям Седжвик в открытом письме горячо умолял его положить конец тщеславной греховности армии, руководствующейся теперь ничем иным, кроме амбиций и чувственного аппетита. Эдвард Стивенс, изолированный член парламента, горячо умолял его спасти нацию от неискупимой вины за убийство своего суверена. В печатном воззвании он заявлял, что один лишь Ферфакс может предотвратить катастрофу: «Власть сейчас у вас… пробудитесь, милорд, и положите конец этим богохульствам».
Он не пробудился. Он оставался пассивным и явно уступчивым, в то время как армия (главнокомандующим которой он был) и палата общин (в которой он заседал) беспрепятственно шли к судебному процессу над королем.
Как сообщали, король по-прежнему был уверен в своем спасении, говорил о вооруженной интервенции из Ирландии и отдал приказ посадить дыни в своем королевском поместье в Уимблдоне. Но ничего, кроме блестящего и невероятного плана побега, поддержанного вооруженной интервенцией, спасти его теперь не могло.
Палата общин даже больше не рассматривала протесты в его защиту, каким бы ни был их источник. Французский резидент в Лондоне передал письмо от королевы, написанное в то же время, что и ее прошение, адресованное Ферфаксу. Она умоляла с неподдельной болью и в самых смиренных
