Слабак - Джонатан Уэллс
– Откуда ты? – грубо спросил один из них простыми словами без артиклей. Затем другой задал мне тот же вопрос, и ещё один. Я снова и снова отвечал: «Из Нью-Йорка», а затем пояснял: «Соединенные Штаты».
Но каждый из них хотел в очередной раз задать мне этот вопрос, чтобы услышать ответ лично. Видимо, информация не из первых рук не могла их удовлетворить. Каждый раз, когда я выдавал готовую фразу, спрашивающий улыбался, как будто моя страна и штат (да и вообще моя личность!) освобождали от монотонной сортировки пластиковых полосок по цветам. Уходя, я услышал, как они повторяют: «Нью-Йорк», «Нью-Йорк» – снова и снова, словно это какое-то откровение. Возможно, это было частью чего-то большего, кратким знакомством с другим миром, миром эмоционального подъема и тайн, манящих городов и панорам. Слушая эхо, заходя во двор школы, я радовался от души, что меня запомнили, пусть даже и умственно отсталые. В четырехцветной брошюре, которую прислала нам школа, не говорилось о других зданиях на их территории, и уж точно не упоминалось о том, что практически у них на пороге располагается какая-то психушка.
Вернувшись в свою маленькую комнату, я изучил каждую купленную книгу и попытался представить, как будут проходить занятия. В моём воображении они выглядели похожими на занятия в Адамсе, только на французском языке. А ещё там были девушки, хихикающие над моим плохим произношением и грамматикой.
Я включил песню Джими Хендрикса “Castles Made of Sand” и слушал, как он играет свои звонкие аккорды. Соло переносило в другую реальность и вызывало галлюцинации. Я чувствовал, как ноты накапливаются во мне, а затем выливаются вовне, как будто я выпил мощный эликсир, от которого кружилась голова и крутило желудок. Зелье казалось сильным – достаточным для того, чтобы отвлечь от мысли о возможном конфузе, когда я начну говорить по-французски в классе.
В тот вечер я впервые познакомился с другими мальчиками с моего этажа. Наш наставник, месье Монтей, пригласил нас восьмерых в ресторан, где подавали швейцарские блюда. Не считая сырного фондю (которое я и раньше пробовал с братьями и сестрой во время наших семейных поездок на лыжный курорт), я совершенно не разбирался в швейцарской кухне, поэтому приготовился к самому худшему: неузнаваемым частям тел животных, загадочным соусам и тушёным блюдам.
Монтей, пожилой степенный человек с седыми, коротко подстриженными волосами, носивший очки без оправы, встретил меня у лестницы и пожал руку. Он преподавал историю в школе уже больше тридцати лет, как он рассказывал нам позже. Каждому мальчику, когда тот спускался с лестницы, он пожимал руку, а затем внимательно разглядывал его. Большинство были швейцарцами, хотя у некоторых из них имелся швейцарско-немецкий акцент, как у мистера Бюлера. На них были пиджаки с начищенными пуговицами, габардиновые брюки с заломами и туфли с кисточками. Так что их вполне можно было принять за группу частных банкиров, проходящих обучение.
В фургоне Монтей объявил, что он заказал для нас особенное блюдо – раклет. В ресторане мы сели вокруг небольшого стола, в центре которого размещалась плита, настольный электрический бройлер. На больших тарелках перед нами лежал набор продуктов – их предстояло сложить на треугольные металлические ложки и зажаривать под решёткой. Я рассмотрел вяленую говядину с гор Юра, сыр раклет и сливочный, варёный картофель. Все эти разогретые и расплавленные продукты употребляли в пищу с солёными огурцами и луком. Монтей продемонстрировал, как это делается, для тех из нас, кто подобное ещё не пробовал.
Съев одну ложку, я подумал, что это самое восхитительное сочетание вкусов, которое мне когда-либо доводилось пробовать. Пока я ел первую порцию, не теряя времени приготовил следующую. Похоже, другие мальчики были так же увлечены едой, как и я. На разговоры просто не осталось времени. И всё же, когда остальные перестали есть, я продолжил готовить ещё, пока не заметил, что все смотрят на меня – явно озадаченные тем, как такой маленький мальчик может так много в себя впихнуть.
Первый раклет, полная противоположность ужину у Митников накануне вечером, стал одним из лучших блюд в моей жизни. Причём понравился мне не только вкус, но и то, что Монтея и остальных впечатлило увиденное. Еда, казалось, не могла насытить меня. Я продолжал есть и не мог найти причины, чтобы остановиться.
– Где он всё это прячет? – спросил Монтей, криво улыбнувшись. Он переводил взгляд с мальчика на мальчика в поисках ответа.
– Может быть, незаметно в свои узкие брюки засовывает? – предположил Андре, словоохотливый бойкий мальчик из Женевы, с волосами, уложенными гелем.
Серж, смуглый, слегка полноватый мальчик, носивший золотой перстень с фамильным гербом, обронил по-английски:
– Может быть, он никогда не пробовал ничего настолько вкусного, – он улыбнулся мне, а я кивнул в ответ, потому что Серж был прав. Да, это была самая вкусная еда, которую я когда-либо ел. И потому за один присест я опровергнул все прежние обвинения касательно своих более чем скромных размеров.
Хотя я съел всего на несколько ложек больше, чем остальные, пятиминутным восхищением, что я вызвал, получилось наслаждаться гораздо дольше.
Поднимаясь по лестнице, я испытывал радушие и желание общаться, и поэтому пригласил Сержа в свою комнату. Я показал ему обложки альбомов Боба Дилана “Highway 61 Revisited” и “The Freewheelin”.
– Какой из них тебе больше нравится? – спросил я. Серж взял и стал смотреть, как Дилан менялся в лице: из молодого мужчины, похожего на мальчишку, прогуливающегося по заснеженной улице Гринвич-Виллидж с подружкой, превратился в равнодушного к камере насмешливого сфинкса, позволившего приблизить к себе объектив.
– Я их не знаю. Хотя, возможно, и слышал раньше. Поставь тот, который нравится тебе. А кто он?
А затем, услышав только одну строчку, добавил:
– Я в основном слушаю оперу. Это же твой Дилан поёт? У него ужасный голос. Как вообще ты можешь такое слушать?
– Наверно, меня больше всего интересует лирика, а голос лишь прилагается к тексту, – предположил я.
– О, тогда понятно, – произнёс он тоном, свидетельствовавшем о том, что понятнее ему не стало.
Он встал, протянул руку, чтобы пожать мою на прощание, при этом бросив формальным, совсем отстранённым тоном:
– Bonne nuit[26].
– Bonne nuit, – эхом повторил я, понимая, что мы никогда не станем друзьями. Но даже
