Борис Сичкин: Я – Буба Касторский - Максим Эдуардович Кравчинский
«Самый гуманный суд в мире»
«…Наконец настал долгожданный день суда. Смольный добился у тюремной администрации, чтобы нас отвели в спортивный зал, где мы отутюжили свои костюмы, все мы пришли в суд выбритые, вымытые, в хороших костюмах. Глядя на нас со стороны, можно было подумать, что группа конгрессменов идет на заседание.
На суд нас сопровождали восемь автоматчиков и офицер с пистолетом. Перед выходом из тюрьмы нас ставили лицом к стенке, и старший лейтенант говорил:
– Вы поступили в распоряжение охраны МВД! Любой шаг в сторону считается побегом, стреляем без предупреждения. Ясно?
После этого нас вели к “черному ворону” и везли в суд.
Я договорился со всеми, что на слово “ясно” отвечают не все, а только я один. Каждый раз, когда лейтенант заканчивал свой приказ, я изо всех сил кричал: “Ясно!” Офицер от испуга падал, это вызывало хохот. Перед судом эта хохма нас всякий раз немного веселила.
По советским законам такого опасного для общества заключенного, как я, перевозят не только в “черном вороне”, но еще и в “черном ящике” на одного заключенного без света и без воздуха. Ящик очень напоминал холодильник. Когда меня туда запихнули и закрыли дверь, я тут же ногой выбил ее и попросил конвой, чтобы они неплотно закрыли дверь и оставили щель для воздуха. Они сжалились надомной и в нарушение устава пошли на это.
Первый день судебного заседания. Судья Приданое оказался человеком умным, с огромной практикой. Его настроили до начала разбирательства против нас. Мы это чувствовали.
Два заседателя: мужчина и женщина. Мужчина по профессии механик, женщина – педагог. Оба были русскими, с добрыми, умными лицами, на них приятно было смотреть…
Чем дальше продвигался суд, тем больше всем становилось ясно, что наше дело – чистой воды фальсификация.
Свидетели на суде один за другим меняли свои показания. На вопрос судьи: “Почему вы на следствии давали другие показания?” – свидетели отвечали, что следователь Терещенко на следствии настаивал только на таких, какие ему были выгодны. Непослушным угрожал тюрьмой.
Судья все больше и больше проникался к нам симпатией.
По нашему делу в суде проходили разные свидетели: от уборщиц и киномехаников до художников и писателей.
Следствие пыталось доказать, что мои концерты были не сольными, а смешанными, что я якобы получал незаконно деньги и похитил у государства много тысяч рублей. Нелепость ситуации заключалась в том, что если бы даже следствие оказалось право – это было бы не хищение, а переплата со стороны филармонии. И нести ответственность может только должностное лицо, допустившее это. Однако на суде выяснилось, что я действительно давал сольные концерты в двух отделениях, а получал как за одно концертное отделение в размере 17 рублей. Так что мне не переплатили, а, наоборот, недоплатили.
Несмотря на явно провалившееся по всем пунктам обвинение, прокурор с ассенизаторским задором просил суд дать Смольному десять, а мне – восемь лет усиленного режима. Это так подействовало на Смольного, что он потерял самообладание и начал поносить прокурора и тамбовскую прокуратуру последними словами: “Ты, алкоголик, забыл, как я тебе проституток присылал?!” Это относилось непосредственно к прокурору Солопову. Дальше Смольный вскользь коснулся всех работников тамбовской прокуратуры (шестерки, козлы, твари гуммозные и т. д.). Его вывели из зала, но еще долго вдалеке слышались отдельные выкрики: “Бля… бля…” Зал шумел: “Правильно! Замучили его, суки!..”
Фото с автографом: «Самому любимому и верному другу Лёне Бабушкину. Твой Борис Сичкин. 19 июня 1994 г. Москва»
Чтобы как-то разрядить обстановку, я обратился к своему другу, сидевшему в зале, и громко сказал: “Лева! Скажи всем моим друзьям, чтобы мне купили арфу”. Лева, ничего не понимая, поднял брови: “Зачем тебе арфа?” – “Как ты не понимаешь! За восемь лет лагерей я выучусь и выйду арфистом”. Адвокаты расхохотались, судья улыбнулся, все успокоились. Через два дня я, как и остальные, должен был произнести свое последнее слово.
Мой адвокат Швейский Владимир Яковлевич записал его на магнитофон, но я не рискнул вывозить на Запад магнитофонную ленту и рукописи».
Глазами очевидцев
Юрий Чернявский[20]:
«…Зал суда забит до предела. В первых рядах народные артисты и актеры. Эдик Смольный на скамье подсудимых, в окружении томов Уголовного кодекса СССР и документальных свидетельств о его непричастности к нарушениям такового, гордо взирает на робеющих судей и нахального прокурора.
Прокурор: “Гражданин Смольный, нарушая законы финансовой отчетности, устраивал массовые попойки в тамбовских ресторанах, каждая стоимостью в годовой бюджет среднего машиностроительного завода…”
Эдик встает, перебивая зарвавшегося прокурора: “Простите, ваша честь, за годы работы в Тамбовской филармонии я провел…дцать официальных банкетов в ресторанах гостиниц “Концертная“, “Тамбов” и “Цна”. Все копии счетов, заверенные руководством, прошу предоставить суду» (какой-то человечек побежал к судье с кучей бумажек). “Да и что там говорить, – распахнулся в ослепительной улыбке Эдик. – Вы же, гражданин прокурор, сами присутствовали на этих банкетах. Посмотрите на наши трогательные фото…”
Приговор: “Смольного Эдуарда Михайловича оправдать за отсутствием состава преступления, а также оплатить финансовые убытки, понесенные им за время незаконного содержания под стражей…” Через три дня прокурор застрелился…»
Лидия Иллютович[21]:
«Я была знакома с Борисом Сичкиным лет пятьдесят. Он был артистом балета и работал в Мосэстраде вместе с моей мамой-пианисткой и композитором Ниной Иллютович. Тогда я еще была школьницей. Борис часто бывал у нас дома. Там, где он появлялся, всегда было весело, ведь он был необыкновенно общительным, остроумным, оптимистичным человеком, любил розыгрыши.
Я поступила на работу в Мосэстраду, а позже перешла в Росконцерт в качестве начальника планово-финансового отдела. Я была известным специалистом по вопросам оплаты труда концертных исполнителей. Поэтому меня часто приглашали в различные контролирующие органы в качестве эксперта.
Как-то меня пригласили в Прокуратуру РСФСР и предложили быть экспертом по уголовному делу Бориса Сичкина. Для меня это был шок! Я не знала, как себя вести. Ведь он был нашим другом! Мама мне сказала, что стоит согласиться, возможно, я найду какую-то зацепку и помогу в этом деле. А дело-то было ерундовое – переплата 2 рублей за концерт. И на суде я нашла единственно правильный вариант ответа на вопрос судьи. Меня тут же поддержал адвокат, и Бориса оправдали. Много можно было бы рассказать о том, как вел
