Борис Сичкин: Я – Буба Касторский - Максим Эдуардович Кравчинский
Короче говоря, судья, который часто был один и тот же и понимал, что их этому обучает Смольный, рассердился и подсудимому из камеры Смольного, который начал вспоминать произведение Чернышевского “Что делать?” и связывать его со своим делом, сказал:
– Передайте Смольному, что он получит десять лет.
Малолетка руками сделал международный жест и сказал:
– Вот тебе. Четыре года максимум.
Уверен, что если бы Смольный попал в зону, то вскоре начальник лагеря ходил бы у него в подчиненных».
«Ленин с нами!»
«Следователь не торопился с закрытием дела и передачей его в суд. Он, как нормальный садист, получал удовольствие от нашего тюремного кошмара.
Этот любитель острых ощущений был тупым. Я решил его огорчить. Я попросился на допрос и сказал ему:
– Иван Игнатьевич, я чувствую, что дело идет к концу. В тюрьме начал писать киносценарий, работать в тюрьме – одно удовольствие, лучше условий не придумаешь. Не надо думать о еде, плюс медицинское обслуживание и ежедневные прогулки, таких условий у меня дома не будет. У меня просьба. Если возможно, тяните следствие как можно дольше. Дело в том, что суд меня оправдает, а домашние условия мне будут мешать.
Терещенко от злости начал заикаться. Он мне сказал, что после суда я пойду не домой, а в лагерь строгого режима на десять лет.
– Кстати, Иван Игнатьевич, если у вас будет время и желание, – предложил я под конец, – я с удовольствием прочту киносценарий. Это будет комедия. Ребятам в камере нравится, и они дружно смеются.
Терещенко принял без энтузиазма эту сенсационную новость.
…Нас, заключенных тамбовской тюрьмы, окрыляла тихая маленькая радость. Проходя мрачными коридорами на допросы, мы видели на стене транспарант “ЛЕНИН С НАШ!” Не знаю, как другие, а я чувствовал себя соратником Ильича…
Став в тамбовской тюрьме верным ленинцем, я принял решение пойти дорогой, указанной вождем. Так я оказался в Нью-Йорке. Юмор в тюрьме ценится превыше всего. Там веселый человек – самый уважаемый. Нудных людей нигде не любят, но в тюрьме нудный человек хуже атомной бомбы. Самые веселые люди – это хулиганы. Самые скучные – взяточники и расхитители народного добра. Воры-рецидивисты – нервные и чаще всего шизофреники. Я не сидел с валютчиками, но думаю, что это тоже не подарок.
В камере непременно есть домино. В него играют на приседания, на кукареканье и на собачий лай. Весь день в камере кукарекают и лают. Из домино придумали ряд игр, например покер. Главная игра – это раскладывание пасьянса из домино, гадание на свою судьбу. “Дубль шесть” – это зона, “дубль пять” – тюрьма, “дубль четыре” – это так называемая химия, когда людей посылают на стройки народного хозяйства…
Все курят махорку, но никто свой окурок не бросит в унитаз, а сложит его между пальцами и выстрелит в сторону унитаза. Над головой всё время летают горящие окурки, и надо быть очень ловким, чтобы уклоняться от них. Этот фейерверк длится круглосуточно. Новички в камерах – большое удовольствие для всех сидящих. Я всегда был мастером розыгрыша. На мои розыгрыши попадались опытные, бывалые люди. Я спрашивал новичка, сидел ли он в КПЗ. Если следовал положительный ответ, я задавал второй вопрос. Интересовался, получил ли он там положенные двести граммов водки и атласные игральные карты. Новичок, естественно, говорил, что не получил. Тогда вся камера начинала возмущаться советскими порядками.
– Наглецы, пользуются неопытностью человека и обманывают его. Садись и пиши заявление на имя начальника тюрьмы, – учили новичка. Через минуту я диктовал: “Гражданину начальнику Тамбовской тюрьмы от такого-то. Находясь в КПЗ, я не получил положенные мне двести граммов водки и игральные атласные карты. Прошу распорядиться о выдаче мне водки и карт. Водку прошу не менять на вино”.
Утром на поверке наша жертва вручала заявление корпусному, а тот относил его начальнику тюрьмы.
После обеда всегда приходил по такому случаю начальник – человек угрюмый, без юмора. Происходил примерно такой разговор:
– Кто писал заявление?
– Я.
– Так ты в камере предварительного заключения не получил водки и карт?
– Ни грамма не дали, – отвечал новичок.
– Карты тебе нужны атласные?
– Атласные, как положено по уставу.
– А простые не хочешь?
– Нет. Если по уставу положены атласные, так пусть будут атласные.
– А водку ты не хочешь поменять на вино?
– Не хочу.
– Кто тебе это сказал и кто тебе помог составить заявление? Идиот, я тебе такую водку и карты дам, что ты у меня всю жизнь помнить будешь!
И уходил.
Все заключенные веселились минимум тридцать минут, а я всё время повторял: “Какие грубые люди и как нахально нас обирают”.
…В камеру вошел малолетка ростом чуть выше Эйфелевой башни, в сверхтяжелом весе, а морда как загримированный унитаз. На традиционный вопрос: “За что посадили?” – он сказал: “Ни за что”, – сплюнул и академический час матюгался. Потом этот питекантроп увидел меня, узнал, лицо его расплылось в улыбке:
– Буба, б…дь, ты меня помнишь? Вспомни, б…дь, где мы, б…дь, встречались?
Встретиться с ним я мог только в джунглях, но я там давно не был. Не дожидаясь ответа, он продолжал:
– Когда я, б…дь, был пионером, я тебе, б…дь, цветы подносил на спектакле, б…дь.
Слово «б…дь» я опустил минимум четыре раза. Это мой подарок читателю. Этот пионер, который уже походил на старого большевика, свою историю живописал языком, далеким от языка и лексики И. С. Тургенева. Короче говоря, ни одного живого слова, и только по оттенкам мата можно было различить положительного или отрицательного персонажа. Его оригинальная речь не ложится на бумагу, и я вынужден сделать вольный перевод – это мой второй подарок читателю. В моей книге у ряда персонажей встречаются нецензурные слова. Но изъять их нельзя, потому что вместе с ними изымался бы юмор. Если говорят, что из песни слова не выкинешь, то из юмора тем более, а як юмору отношусь очень серьезно. Так вот, стоит снежный человек на улице с палкой. Мимо идет человек в кроличьей шапке. Он за ним идет, бьет палкой по голове и забирает шапку. Часа через четыре его поймали, привели в милицию. Там с перебинтованной головой сидит его отец. Когда отец узнал, кто его ограбил, он хотел было взять назад свое заявление. Но начальник милиции закрыть дело отказался: “Это вы его прощаете – вы его отец. А ведь он мог моего отца ударить”. Выслушав эту лирическую повесть, я понимающе покачал головой.
– Скажи, ты был выпившим?
– Да, был поддатым.
– Это хорошо.
