Последние бои на Дальнем Востоке - Сергей Владимирович Волков
– Самое главное, – продолжал философствовать Валлиулин, – не тосковать. А кисмет наш таков – отступать. Уфу отдавали, из Омска ушли, Читу сдавали, а сейчас из Приморья ушли. Одно боюсь, как бы Япония не осталась от нас справа, если пойдем и дальше отступать…
Я постарался объяснить молодому башкиру, где Япония, где мы и куда мы идем. Неожиданно он тихо засмеялся:
– Знаешь, ведь ученые говорят, что наша земля шар. Так вот неизвестно, кто за кем гоняется по шару: мы или красные. Но Валлиулин знает одно: где мы, там и Россия с нами…
Я залез на кан в свой угол, завернулся в шинель, продолжая машинально повторять слова Валлиулина: «Где мы, там и Россия»… Так закончился этот памятный день 2 ноября 1922 года.
Прошло еще несколько дней. Красные не рискнули перейти китайскую границу и ликвидировать нас. Все было спокойно. Чтобы не скучать и не болтаться зря, днем шли строевые занятия с палками, вместо винтовок, а по ночам усиленные караулы и дозоры. С ближайших сопок были видны красные конники и даже пехотинцы на русской стороне границы. Над зданием таможни развевался огромный красный флаг.
С друзьями ходил в город Хуньчун. Китайский город был заполнен русскими, на базаре, в лавках и на улицах толпились солдаты, беженцы. В огромном пустом сарае помещалась наша православная церковь. В ней шли службы каждый день. Какой-то предприимчивый китаец из России на харчевке повесил по-русски вывеску: «Ристоран Вирсаль, дают пельмени и пилоски». Здесь торговля шла бойко. В единственной китайской городской бане – большая очередь. После походов и грязи всем хотелось помыться, а плата за баню была смехотворно дешевая.
Я пошел навестить своего друга – капитана Шуру Каратаева, прикомандированного к штабу генерала М.К. Дитерикса (воеводы земской рати), а заодно хотелось узнать и новости. У нас не было никаких газет. Штаб генерала Дитерикса помещался в китайских казармах. Рядом с китайским часовым у входа в казармы стоял и наш солдат из штабной команды. Он и провел меня в штаб.
Капитан Каратаев находился вместе с генералом в чистой и уютной фанзе. На кане, на маленьком столике лежали бумаги и стояла русская пишущая машинка. В углу, на кане, у постели генерала стояли две большие иконы. Генерал узнал меня и пригласил на чай. Перед чаем Михаил Константинович Дитерикс вдруг обратился ко мне и Каратаеву:
– Господа, давайте вместе помолимся. – И генерал, встав на колени, громко и отчетливо прочитал молитву.
– Все мы великие грешники, – говорил за чаем генерал. – Да, да, грешники. Вот и наступила расплата за все наши грехи. И теперь все наше спасение только в молитве.
Генерал выглядел измученным и состарившимся. Каратаев говорил мне, что Дитерикс по ночам долго молится. Конечно, узнать за чаем о нашей дальнейшей судьбе ничего не удалось. Генерал сам ждал известий из Мукдена от полковника Ловцевича и Михайлова, которые как будто бы вели переговоры с самим маршалом Чжан Цзолином.
Невесела была дорога из города в Там-Путэ. Я старался припоминать все свои страшные грехи, за которые, по словам генерала, мы наказаны. Но мало что вспомнилось – я ведь с 14 лет служил на Волге у Каппеля в Народной армии, затем у адмирала Колчака, походы и бои, и снова бои…
– Это тебе авансом в счет будущего, – как-то шутил Каратаев.
В деревушке Там-Путэ на меня набросились с расспросами, но я им ответил коротко: «Скоро пойдем дальше». Говорить о том, что я встретил в штабе генерала, не хотелось.
В эту ночь меня разбудили дежурные. По их бледным, испуганным лицам я понял, что случилось что-то серьезное. Кто-то шепнул: «Подпоручик Сергей Щербацкий застрелился»… За второй фанзой от нас, в яме, куда корейцы на зиму закладывали капусту и овощи, лежал труп Сергея Щербацкого. Он лежал свернувшись и поджав под себя ноги, на дне ямы. Рядом лежал его кольт. С неба падали хлопья первого снега…
Остаток ночи прошел в волнении. Надо было спрятать тело Щербацкого, да так, чтобы корейцы не узнали причины его смерти и не разболтали китайцам. Ведь официально у нас не должно было быть никакого оружия, даже револьверов. Командир вел дознание. Щербацкий не оставил никакой записки. Ночью он неожиданно поднялся с кана, сказав своему полусонному соседу: «Пора, пора кончать», и вышел из фанзы. Даже выстрела никто не услыхал из ямы… Тело положили в большой мешок на телегу, прикрыв соломой. Корейцы ничего не заметили.
На следующий день подпоручика Щербацкого хоронили за Хуньчуном на специально отведенном китайском кладбище, где, оказывается, уже было несколько могилок с православными крестами. Это были могилы русских солдат, убитых во время Боксерского восстания в 1900 году, когда русские войска штурмовали крепость Хуньчун. Теперь к этим могилкам прибавилась и еще одна свежая… Так как по китайским законам нельзя было провозить гроб покойника через городские ворота, то нам пришлось везти тело Щербацкого в мешке и в соломе, а уже на самом кладбище уложить его в купленный у китайцев деревянный гроб. Отпевал его наш военный священник отец Виктор, а пели мы сами – друзья покойного.
Промерзшая земля громко стучала по крышке гроба, когда мы, один за другим, бросали в могилу последнюю горсть ушедшему от нас другу. Пропели в последний раз «Вечную память» и пошли справлять поминки в «Версаль». Пили и ели почти молча. О чем еще говорить? Молча пошли в Там-Путэ и тихо разошлись по своим фанзам.
В эту ночь к командиру, капитану Симановичу, пришло десять солдат нашего бронепоезда «Каппелевец» и заявили ему, что они хотели бы по-хорошему попрощаться с ним и всеми офицерами, так как они решили идти домой, на родину. «Пусть будет, что будет с нами, но мы больше не можем – тоска заедает! Идем домой в Россию», – говорили они.
Попрощались мы с ними искренне и по-родному. Некоторые из нас утирали рукавами шинели слезы. Проводили мы их почти до самой границы, до последней сопки. Они удалялись все дальше и дальше по дороге, по которой мы пришли в Китай. Иногда поворачивались и махали нам руками. Все дальше и дальше уходили те, с кем вместе был пройден боевой путь от Волги до китайской границы в Приморье.
– Не поминайте нас лихом, – говорили при прощании, – Бог даст, еще и встретимся!..
Ушедший с ними доброволец Соловьев оставил мне на память свой солдатский Георгиевский крест. Провожали мы их с горестным чувством обиды и тревоги.
