Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Думаю, что и дедушка мой Михаил Михайлович был в последние годы своей жизни склонен к либерализму и прогрессу. Несомненно, что и в высшем московском обществе проявились тогда стремления к серьезному образованию и новым прогрессивным идеалам. Я предполагаю, что уже тогда в Москве в ее девичестве идеи эти начали занимать и волновать восприимчивую, увлекающуюся всем благородным и возвышенным, горячую натуру моей матери.
<Супружеская жизнь родителей>
6 марта 1923 года
Трудное дело писать воспоминания — пишет мне мои старый знакомый и духовный друг отец протоиерей Сергей Иванович Четвериков[93], — что выберешь из прошлого?» — замечание справедливое, и я испытываю то же затруднение. Всего не опишешь и о ком же писать?
Я бы желал написать черновик длинных, умных воспоминаний. Случиться ли их когда-нибудь отделать, более интимное выпустить, а более общее, может быть, напечатать? Не ведаю, как Бог судит. Думаю, что нет, ибо у дилетантов, говорят, всё бывает неоконченным. Оканчивать, исправлять — самая трудная вещь. Тут уже сказывается трудоспособность, мастерство, словом артистичность. Станет ли меня на это?
Мои воспоминания я бы разделил на следующие составные элементы: 1) индивидуальная моя жизнь; это психология, физиология, религия. Это самая интимная и стыдливая сторона воспоминаний, и хочется мне ее затронуть и даже развить — и как-то стыдно. Но, в сущности, это важнейшая и наиболее общая сторона. Ибо, в сущности, все люди по одному сотворены, и что каждый переживает, то и все переживают, только один в большей, другой в меньшей степени. У одного одни стороны ярче, у другого другие, ибо все мы, люди всех времен, племенем и сословий, сотворены по одному подобию: душа, у всех людей одноосновна. О «душе» труднее всего рассказывать правдиво, ибо у всех она достаточно загрязнена и выворачивать грязь стыдно, но и чистые стороны обнажать тоже стыдно. Тут нужно тонкое чувство меры, чтобы не перейти границы благопристойного, тут нужно и мужество покаяния, тут нужна и некоторая даже циничность самообладания. Хороша ли эта циничность? Пирогов говорит в своих автобиографических записках, что не следует копаться в ретирадах души. Помню, что это место очень нравилось моей матери.
Второй элемент моих воспоминаний я назвал бы идейно-бытовой. Современный социализм всё развитие человечества выводит из экономических условий. Трудно придумать более одностороннюю, более тупую, более лживую доктрину. Не об одном хлебе жив человек, это ясно для каждого младенца. Человек состоит из души и тела. Тело играет огромную роль (mens sana in corpore sano [в здоровом теле здоровый дух]), но всё же всегда и везде преобладает душа и она хозяйка тела, поэтому «идеям», то есть чувствам и мыслям должно отводиться первое место в истории и человечества и отдельного человека. Под «идеями» я разумею всю психику. Психика кавказского горца, москвича XVI столетия или парижанина совсем различна и жизнь их устраивается различно. Развитие идейно-бытового уклада в нашей семье и нашем поколении я бы желал проследить в моих записках.
Третьим элементом моих воспоминаний я бы взял политику, то есть, происшествия и встречи с людьми политического значения. Этот элемент не требует особого пояснения. Он у меня получил бы развитие в воспоминаниях, обнимающих период последних 20 лет, с 1904 года, то есть с Японской войны. Доведу ли я мои записки по нынешнему плану, не знаю. Вообще строгого порядка в записках придерживаться трудно.
Итак, продолжаю о первых годах супружеской жизни моих родителей. Олсуфьевы ко времени свадьбы моих родителей (10 октября 1856 г.) были, так сказать, в зените своих придворных успехов. Дедушка Василий Дмитриевич, ближайший человек к новой Царице, был пожалован графом. Москва всегда к Петербургу относилась как-то обиженно-недоброжелательно. Поговорка «В Петербурге живем мы, а в Москве наши родственники» только оттеняет это отношение двух столиц: Москва горда («надменная Москва» — «Евгений Онегин»), оппозиционна (рассказ Фамусова о «старичках» московских, негодование Скалозуба на предпочтение гвардейцам), немного подобострастно завистлива к Петербургу, но в то же время самобытна, патриархальна, добра (Император Николай I называл «моя добрая Москва»). Москва это провинциальная дворянская семья, отпустившая честолюбивого сынка служить в Петербурге. Сынок в блестящем мундире и орденах приезжает на побывку домой, ему и рады, им и гордятся, его и конфузятся, не хотят ударить лицом в грязь, его и побаиваются. Таковы отношения искони были между столицами двумя.
Конечно, брак молоденького флигель-адъютанта отца (23 года) с моей матерью произошел не по любви, а был устроен старшими. Мама красивая, хорошо воспитанная, из очень богатой старой дворянской семьи, благочестивой и уважаемой. Какой же лучшей невестки для дедушки Василия Дмитриевича? Папа, простой, скромный, бесхитростный «розовенький» мальчик, приближенный ко двору офицер, сын очень приближенного родовитого сановника. Какой же жених лучше для московской богатой невесты? Отец матери М.М. Обольянинов был очень уважаем дедушкой Василием Дмитриевичем. По-видимому, разговор был между ними. Ко времени свадьбы уже дедушка Обольянинов умер. Добрая тетушка моей матери и ее воспитательница старушка Екатерина Михайловна Спиридонова не жалели средств и употребляли все усилия для богатого приданого. Никто из тетушек Олсуфьевых не имел ни такого приданого, ни таких имений, как моя мать.
Дедушка Василий Дмитриевич с места горячо полюбил мою мать, свою невестку, отличал и баловал ее. Я читал письма дедушки из Рима матери. Они дышат каким-то кротким счастьем (его успехи в службе и семье, у него — внучка) и какою-то тихою грустью. Дедушке хочется на родину. Не было ли у него предчувствия смерти? Он умер счастливым.
Моя мать была незаурядная женщина. Золовки ее были хорошенькие, веселые, простые, небольшого роста. Мать моя была красивая, умная, с сознанием своего превосходства, скорее высокая, по виду grande dame. Дедушка ею очарован. Думаю, что, некоторое недоброжелательство явилось у золовок сразу.
Когда я в молодости перечитывал «Семейную хронику» Аксакова, то я обменивался впечатлениями с другом нашей семьи и нашей вроде гувернантки, в отрочестве, Матильдой Павловной Колас. Мы оба, не сговорившись, находим, что в основных чертах (mutatis mutandis [лат.: с учетом соответствующих различий]) наша семейная хроника повторила аксаковскую. Моя мать — это мать Сергея Тимофеевича Аксакова, его отец — и мой отец. Характеры и положения повторяются в жизни людей. Отсюда литературные типы и ситуации. Мою мать я сравнил бы с Ириной в «Дыме», с королевой Фредерикой в «Les Rois en exil» Daudet [
