Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Недолго спустя после смерти р. Иом-Това — рассказывает далее пинкос — был приглашен в Слуцк на должность раввина р. Иосиф Пеймер (точнее Böhmer — из Богемии), известный под именем р. Иоселе Слуцкера. По дороге в Слуцк р. Иоселю пришлось провести субботний день в Копыле, Когда он от посетивших его копыльских талмудистов услышал некоторые хидушим (новые толкования к Талмуду) р. Иом-Това, он, изумленный эрудициею последнего, заявил, что если в Копыле, который можно назвать предместием Слуцка, находится ученый такой величины, то он, р. Иоселе, не может отважиться на принятие должности в Слуцке; когда же ему сказали, что р. Иом-Тов уже скончался, р. Иоселе заметил: «Ну, в таком случае поеду в Слуцк; мертвых я не боюсь»{16}.
Спустя несколько десятков лет после смерти р. Иом-Това должность копыльского раввина с достоинством занял р. Бер. Копыльцы высоко его почитали за его обширные знания и еще более за его бескорыстие и святость жизни, хотя смущались тем, что настольною книгою его был кодекс Маймонида, которым он исключительно и руководствовался при решении богословских вопросов, игнорируя позднейшие раввинские авторитеты. Недоумение их еще более усилилось, когда после смерти р. Бера в его библиотеке оказались сочинения Мендельсона и Бессели; но так как благочестие р. Бера было вне всяких сомнений, то он оставался загадкою для копыльцев.
Ребе Бер в молодости был домашним учителем сыновей ивеницкого богача Самуила Элиасберга, ярого поклонника знаменитого р. Менаше Бен-Пейроса, известного под именем Менаше Ильера, сочинение которого «Альфе Менаше», признанное Виленскими раввинами еретическим, было публично сожжено на виленском синагогальном дворе{17}. В доме Элиасберга р. Бер проникся учением этого праведника-реформатора; сделавшись копыльским раввином, он придерживался в своей личной жизни строгой морали р. Менаше и подобно ему старался облегчить «иго закона», но свои взгляды на многие стороны религиозной жизни скрывал от своей паствы, считая их преждевременными, а открывал их только своим молодым ученикам. Эти-то ученики р. Бера, рассеявшись по Литве в качестве раввинов, меламедов и порушей, тайком распространяли его учение. Копыльцы на них смотрели подозрительно, дав им кличку r. Ber's chewre (компания р. Бера).
После смерти р. Бера обязанности копыльского раввина исполнял мой дед, р. Зискинд. Живо запечатлелась в моей детской душе и сохранилась поныне в памяти моей благородная фигура этого старца-мудреца. Благочестивый и ученый, он отклонял неоднократно предложенную ему раввинскую должность и вел скромную жизнь копыльского обывателя — домохозяина средней руки. В молодости занимался он торговлею, причем большую часть дня посвящал Торе, и пользовался глубоким уважением общины. Когда, по кончине р. Бера, он, уступив просьбе копыльцев, принял на себя раввинские обязанности, он не переменил своего образа жизни; держался скромно, не афишировал своей набожности. Он был приветлив ко всем, никогда не отзывался дурно о людях, ища в каждом хороших сторон. Он и в делах веры был толерантнее своей паствы, чему примером может служить нижеследующий эпизод.
Старший зять р. Зискинда, р. Элия Гольдберг (впоследствии раввин паричский и бобруйский), отличавшийся своим благочестием и познаниями, прожил несколько лет порушем в Вильне, где входил в сношения с учениками Виленского Гаона[54]. Он вернулся оттуда с большим запасом знания и рукоположенный в раввины, но копыльскве поруши заметили в нем некоторую перемену: во-первых, он уделял много времени мусеру (этике) и, во-вторых, привез из Вильны географический атлас на немецком языке, в который любил заглядывать. Все это, конечно, казалось странным, но правоверие р. Элии было выше всяких подозрений. Однако ж вскоре с ним вышел скандал. И когда? В Иом-Кипур, в день Страшного Суда, который копыльцы, одетые в саваны, проводили в посте и молитве, прося у всевышнего Судии пощады и прощения в их тяжких грехах; в этот день, именно во время заключительной молитвы, когда на небе Судия уже спешит закончить дела, подписать приговоры, «кому жить, кому умереть, кому погибнуть в воде, а кому — в огне, кому обеднеть, и кому разбогатеть», в это время р. Элия вышел из клауза, вышел и не возвращался. Бахуры и поруши встревожились и стали искать его. Долго искали и наконец нашли его в геклеше (приюте для неизлечимых больных и калек), — там стоял р. Элиньке, рубил дрова и клал их в печь, в которой он варил суп для больных. Легко себе представить изумление и ярость молодых буршей. Они, обозвав его еретиком, поспешили в клауз и рассказали об этом ужасном деле обывателям, а те, возмущенные до глубины души, передали это известие р. Зискинду. Последний, выслушав жалобщиков, сказал: «Да, стыдно, что этот молодой человек лучше знал, как провести этот святой день, чем мы, старики!»
Авторитет р. Зискинда подействовал успокоительно; но этот казус еще долго служил предметом разговоров и споров.
III. Моя няня Ройза
Женщина средних лет, брошенная мужем, который находился в безвестной отлучке, Ройза поступила к нам на службу в качестве Mädchen fiir ailes[55]. Она стряпала, стирала, пекла хлеб, всех обшивала и, ввиду отсутствия в доме хозяйки, во всем заступала ее место; при всем этом на ней лежала и обязанность смотреть за мною. Но эту последнюю обязанность она считала приятнейшим долгом: одинокая, бездетная, она изливала на меня всю врожденную ей материнскую любовь. Что бы она ни делала, она не спускала с меня глаз, а в свободное от занятий время нежила, носила меня на руках. Открывая утром глаза, я неизменно замечал ее у моей кроватки. Она тут же брала меня на руки, умывала и читала со мною молитву; с молитвою же она укладывала меня спать. Я со временем сделался ее кумиром, утехою, целью ее жизни и платил ей взаимностью. Особенно любил я ее за ее песни и сказки. Она была ходячим сборником народных песен и сказок, и, Боже мой, как чудно она их пела и рассказывала! Чувствовалось, что эти произведения народного творчества не только усвоены ею, а составляют лучшую часть ее существа; ими она выражала собственные чаяния, выплакивала личное горе. Выбирала она обыкновенно для своих песен сумерки, когда окружающая атмосфера более всего гармонировала с их содержанием; этому же содержанию соответствовали печальные мотивы и заунывный тон ее, мотивы и тон,
