Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001
У Миши Литвякова, киношника, что снимал давно ещё в Овсянке фильм про меня, умерла мать на 84-м году, и он на шести страницах с цитатами из моего «Поклона» написал мне о том, как это происходило, и каялся, что не дал матери, овдовевшей в 36 лет, поиметь свою жизнь, как и всякий эгоист-сынок забрал всю материну жизнь себе. Письмо я прочёл на сон грядущий и долго не мог уснуть, снова и снова думая и горюя о том, что не познал я сознательно материнской любви и свою любовь, нежность и печаль её ухода не познал.
Всякое нарушение естественного хода жизни в чём-то изменяет самоё жизнь, а изменения те на ком-то отражаются всегда и глубокую, никогда не заживающую рану оставляют в сердце, если оно. конечно, сердце, а не кирпич. Это я и о девочке нашей — наскочили, сотворили, грех совершили и живём вот. не всегда сознавая, что уже в чём-то ограбили жизнь будущего человека, наделили его недоумением, обидой и болью, которую она до глубины ещё пока не осознаёт, но чувствует же, перемогает и тоску, и непонятную неразгаданную печаль, которую я вот носил в себе всю сознательную жизнь. И мне не хватало, всегда не хватало и посейчас не хватает материнской любви, как девочке не будет всегда, всегда (!) не хватать любви отцовской и ласки мужской.
Тебе, тебе следует любить и жалеть девочку за двоих, ибо я не смею сближаться с нею, я привязчив даже и к чужим детям, катастрофа получится не только для меня — чёрт с ним. со мной-то! — но для моих близких людей, если я позволю себе распуститься, довериться чувствам...
Прости, пожалуйста, на бумаге сказалось то, что должно было быть сказано словами. Ещё и ещё прошу тебя, будь посдержанней, потерпеливей не только к девочке, но и к матери своей. Какую Бог дал, такую и люби, и терпи — мать бывает одна и никогда, нигде и ни в ком не повторяется. Уж тут ты мне можешь верить на слово.
Посылаю тебе две вырезки из газет, очень любопытные, знаю, что они тебе пригодятся в работе, а девочке берёзовые серёжки, нарисованные в Михайловском художником. Сломите пёстренькую веточку берёзы, расщепите её и сделайте рамку для этого рисунка. А пока целую вас, и пусть в вашем доме будет всю зиму тепло и на сердце спокойно. Я выйду из больницы в конце октября и постараюсь увидеться с тобой. Храни вас Господь!
Ваш В. Астафьев
20 октября 1996 г.
Красноярск
Председателю Законодательного собрания Пермской области Сапиро Евгению Сауловичу
Пишет Вам бывший уралец из Сибири, который видел Вас вживе ещё Женей в незабвенном городе Чусовом, и более наши пути, увы, нигде не пересекалась. И не думал я, не гадал, что доведётся мне обращаться к Вам, как к официальному лицу. Не думал я и тоже не гадал, что не где-нибудь, а в одной из самых мрачных областей, с её «вечно правильным» руководством, жизнерадостно глядящим в светлое будущее, в чусовском пригороде, тоже не самом светлом уголке, в Копально, куда не только сов. граждан, но и корреспондентов «Чусовского рабочего», где я имел честь трудиться, не подпускали и на выстрел, возникнет и создастся «Мемориал», о котором при недавнем прошлом и думать-то жутко было. И кем создаётся?! Самими уральцами, и возглавит эту работу наш человек, выходец из Чусового, друг моего сына.
Вот это и есть главная перемена нынешнего времени — дети наши не хотят повторения нашего во всём, в особенности нашего рабского терпения, которое обернулось трагедией для России и её народа...
Словом, Евгений Саулович, я, как член Совета копалинского мемориала, прошу Вас этому единственному в своем роде в России заведению оказывать всяческую помощь и содействие, и поддержку. Переизберут ли Вас (а я всем сердцем желаю этого), не забывайте, пожалуйста, о моей просьбе и, если на смену Вам придёт разумный преемник, передайте мою просьбу и ему.
Когда будете на могилах папы и мамы, поклонитесь им от меня и Марьи Семёновны и положите цветочек на могилу — мы всё-таки долгое время знали друг друга и почитали, и память сохранила о них самые добрые воспоминания.
Возможно, даст Бог летом нам и повидаться.
Желаю Вам, семье Вашей и Уралу седому спокойствия, труда и процветания. Преданно Вам кланяюсь. Виктор Астафьев
20 ноября 1996 г.
(Н.Гашеву)
Дорогой Николаша!
Два подряд послания от тебя, и тут уж хочешь не хочешь — отвечать надо. Я сейчас не пишу ничего, никуда и никому. Разве что деловые бумаги. Отлежавши снова осень в больнице, занялся я изданием собрания сочинений (15 томов), решил сам их все откомментировать, чтоб после меня брехни меньше было, и девять томов уже сдано — первые тома набраны, задержка из-за художников — безответственные они всё же, необязательные, тем более москвичи (они оформляли «Последний поклон» для «Молодой гвардии» и хорошо оформляли). Очень много времени и всего прочего взял седьмой том («Затеси»), а впереди ещё том публицистики и два тома (последних) — писем. Тут и вовсе зашьёшься, а помощник-то один — Мария Семёновна, да и та хворает, но всё равно, сколь может, помогает.
Как выйдет листовка о подписке (очень славно сделанная), так и вышлю, чтоб не было, как в прошлый раз — прозвенели, даже по сотне рублей собрали, и шабаш, заклинило, издатель ныне по стране бегает, от кредиторов и рэкетиров прячется.
Сейчас издаёт собрание наш «Офсет», могучейший в стране полиграф-комбинат, и под боком он, всегда можно вмешаться в работу, что-то проконтролировать, о чём-то и попросить, на чём-то и настоять. Я сообщу обо всём тебе и попрошу издателей связаться с какой-нибудь пермской книготорговой фирмой, дабы в Пермь попала книга. Тираж пока в заделе небольшой, но было 10 тысяч.
Будьте здоровы, хорошей зимы пермякам и путного губернатора. Обнимаю. В. Астафьев
25 ноября 1996 г.
Красноярск
(В.Я.Курбатову)
Дорогой Валентин!
Вот дождался я — пришло третье письмо от тебя, да сегодня из краевой библиотеки принесли мне «Москву» с твоими заметками. Волей-неволей надо отвечать, а не хочется-то как! Не хочется ничего делать, а только есть и спать, ну и реденько, да помалу в туалет сходить, желательно в тёплый. Я ведь опять всю осень в больнице пролежал. Полетел в начале сентября на юг края, а на реке Амыл прихватил нас дождь, да какой-то нехороший, тяжёлый, холодный, за сутки река вздулась, рыбалка накрылась, я и успел-то 9 харюзов поймать и одно обострение. «Давайте когти рвать, ребята!» — воззвал я. Ребята были хорошие, с пониманием, рванули вон из тайги. Ещё сутки повалялся в райцентре и попросился в Овсянку, а до неё более полтысячи вёрст. Где-то на последнем перевале, на бирюсинском, догнал нас снег — густой, противный, косо, сплошной полосой идущий, и когда въехали в Овсянку, я сказал: «Далее не поедем». Еще один, последний, перевал мог быть роковым. Натопили печь, сварили картошки, выпили, я сопутников уложил спать и сам улёгся. Утром снега не было уже, и скоро дождь прекратился — у нас, а на юге шпарил он сорок дней без перерыва. Сорок дней во время уборочной! Я, как мне казалось, маленько оклемался, даже огородишко убрали — урожай худой, такого за 18 лет ещё не было. Тут моя врачиха явилась в деревню и сразу слушать меня и смотреть давай, а она со дня приезда нашего в Сибирь следит за нашей доблестной семейкой. Я ей говорю, что на курорт поеду, может, даже и в жаркую страну, либо в Шорию на Алтай, там есть лёгочный санаторий. А она мне: «Я Вам такую бумагу напишу, что и в красноярскую тюрьму не примут. Шагом марш в свою палату, запустили себя до крайности!..» Я уже ей не сопротивляюсь, женщина сильная и добра всем желает. Месяца полтора я под её началом состоял, сейчас она в Москве, на какой-то переподготовке.
