Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански
Предложения оглушают, каждое оканчивается восклицательным знаком. Рекламируется уникальная возможность: нужны все, а кто ею не воспользуется, рискует упустить главный шанс в своей жизни. Кандидатам не выставляется никаких предварительных условий. От них требуется только забота о собственном будущем.
Воззвание звучит в почти религиозном тоне, словно речь идет об обращении, о перерождении, спасении души. Реклама, призыв и даже предостережение: «Горе тому, кто нам не верит!»
Между тем Карл уже давно живет в Америке, а потому привык к рекламным плакатам. Он перестал им верить. Но все-таки эта афиша «была еще неправдоподобней, чем обычные объявления». Именно поэтому она похожа на послание из другого мира. Обещание спасения, благая весть, которая хотя и звучит сомнительно, но привлекает того, кто готов поверить. В пользу этого говорит и то, что об «оплате» не сказано ровным счетом ничего. Карлу, который остается крепким реалистом, это сразу бросается в глаза. «В артисты никто не рвался, – думает он, – но каждый, естественно, хотел получать за работу деньги».
Желание Карла «наконец-то отыскать возможность начать приличную карьеру» оказывается сильнее скепсиса. И вот он садится на поезд и едет в сторону ипподрома Клейтона.
Уже на подходе его встречает оглушительный рев труб. Сотни женщин в костюмах ангелов с приклеенными крыльями стоят на постаментах и изо всех сил дуют вразнобой. Это адски ревущее приветствие адресовано тем немногим, кто приехал. Среди трубящих ангелов Карл, к своему изумлению, замечает старую знакомую – Фанни. Это похоже на сновидение, когда в незнакомом внезапным проблеском обнаруживается знакомое. Карл говорит, что она плохо трубит, и просит инструмент. И дует он так замечательно, что к его игре начинают прислушиваться остальные. Он разом оказывается в центре всеобщего внимания. Таким образом, сцена начинается для него хорошо. За этим следуют процедуры непосредственного трудоустройства.
Некто, представившийся заведующим кадрами, просит подтверждающие документы. У Карла их нет, и он пугается, что дело для него на этом и закончится. Но, как ни странно, здесь бумагам не придают особого значения. Карла отправляют дальше, в другие канцелярии, занятые приемом новых сотрудников: для каждой категории работников предназначаются отдельные приемные пункты, под которые переоборудовали букмекерские конторки. Карл записывается в инженеры, потому как именно этой профессией он когда-то хотел овладеть. Его окидывают недоверчивым взглядом, ведь он «очень уж плохо одет да чересчур молод» для инженера. Карла направляют из одной категории в другую, потому что мы, очевидно, имеем дело с высокодифференцированной системой, в которой всякому найдется наиболее подходящее место. Карл проходит сквозь систему, и везде его уверяют, что, в принципе, ему всегда найдется работа, но не в этом отделе. Наконец он прибывает в последний пункт – бюро для «школьников-европейцев». И снова Карл оказывается перед трибуналом, правда на этот раз все проходит дружелюбнее.
Он считает, что нашел «последнее прибежище», и снова, будто во сне, ему кажется, что он встретил старого знакомого – бывшего преподавателя из реального училища. На отсутствие бумаг и здесь не обращают особого внимания, но, быть может, только оттого, что, как думает Карл, быть школьником из Европы – «обстоятельство настолько постыдное, что каждому, кто себя таковым называет, можно сразу и поверить».
Своего настоящего имени Карл называть не хочет, ведь, как он говорит самому себе, его сначала придется снова заслужить. И потому он называет имя, которое ему дали на последнем месте работы, то есть у Брунельды в борделе: Негро. Это имя появляется на огромном табло, где оно видно всем: «Негро, технический персонал».
Из книги Холичера об Америке Кафке запомнилась широко и печально известная фотография, на которой запечатлен повешенный афроамериканец, а вокруг него – несколько белых, застывших в горделивых позах. Это изображение линчевания Холичер снабдил саркастической подписью: «Оклахомская идиллия». Не исключено, что Кафка, у которого иногда встречаются те же орфографические ошибки, что и у Холичера, своим «Оклахомским театром» и именем «Негро» намекает как раз на эту фатальную «идиллию».
Карла, хотя и последним, все-таки принимают на работу, и теперь все приглашены к длинному столу. Сцена сохраняет свой сновидческий характер. Словно на иллюстрациях к сказке о земле ленивых обезьян[126], повсюду разносят куски сочного мяса, из которых торчат вилки. Снова появляется старый знакомый – Джакомо, мальчик-лифтер из гостиницы «Оксиденталь». Джакомо не стал «сухопарым американцем», как предсказывала старшая кухарка, он по-прежнему маленький и щуплый. Карл и Джакомо обещают друг другу с этого момента «больше не разлучаться». За этим следует спешная посадка на поезд, который должен отвезти завербованных в Оклахому. Карл и Джакомо теперь дружеская пара: «Они сидели бок о бок и радовались предстоящему путешествию. Так беззаботно они по Америке еще не ездили».
Можно ли считать «Летний театр Оклахомы» утопией счастливого финала? Этот вопрос остается без ответа, потому что нигде нет и намека на то, что их на самом деле ждет в Оклахоме. На мгновение все становится похоже на депортацию. И все-таки у Карла нет поводов для сомнений, ведь его определили в категорию «технического персонала», и он этим вполне доволен. Разумеется, это не спасение и не предел всех мечтаний. И все-таки такой конец лучше, чем падение с моста в случае Георга и превращение в жука в случае Грегора. Кроме того, участь Карла явно завиднее, чем участь Йозефа К. из «Процесса», над которым Кафка уже ведет работу. С этой точки зрения концовка романа об Америке, как упомянул Кафка в беседе с Максом Бродом, и вправду «светлее всего, что он до этого написал».
Набором персонала и стремительным отъездом в Оклахому история не оканчивается. За этим следует еще одна страница с описанием бесконечной железнодорожной поездки. Только теперь Карл «осознает, как велика Америка», на фоне которой все остальное кажется ему ничтожным и незначительным. Его охватывает трепет перед величием этой дикой и обширной страны.
Лишь здесь, в самом конце, мы впервые за весь роман встречаем подробное описание ландшафта:
В первый день они перевалили высокие горы. Иссиня-черные ребристые скалы подступали к самому поезду, пассажиры высовывались из окон, тщетно стараясь разглядеть их вершины, взору открывались узкие, мрачные изломы ущелий, и люди пальцами следили за направлением, в котором они исчезали, мелькали широкие горные потоки, вскипая валами на холмистом ложе и рассыпаясь тончайшим пышным кружевом, они устремлялись под мосты, по которым мчался поезд, и были так близко, что от их холодного дыхания пробирала дрожь.
Начинается путешествие, у которого, как очевидно, больше нет никакой цели. Оно
