Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански
Чтобы на мгновение выбраться из этой затхлой преисподней, Карл выходит на балкон. Оттуда он наблюдает за оживленным движением уличного потока. Он видит, как внизу идет предвыборная кампания, гигантского роста мужчины носят на плечах кандидатов, повсюду бесплатно раздают пиво, играют духовые оркестры, маршируют колонны, кое-где доходит до драк: американская жизнь в ее полноте, как она представлялась Кафке. Внезапно все вокруг Карла погружается в удушливую темноту – его схватила Брунельда, зажав его промеж грудей, так что он перестал видеть и слышать.
Вот в какой отвратительный мир был погружен Кафка, когда 16 декабря писал письмо Фелиции:
Я слишком много – и все равно слишком мало – провел времени за своим романом, к тому же сейчас почти сомневался, стоит ли возвращаться к Тебе, потому что у меня еще буквально все пальцы в грязи от живописания омерзительной сцены, вытекающей из меня с особой (по части выразительности воплощения даже чрезмерной) естественностью[120].
Через несколько недель роман доберется до сцены причесывания Брунельды: на ней просторное платье, ноги широко расставлены, сидя в кресле, она «толстым красным языком поминутно облизывает губы». На этом месте роман обрывается. 26 января 1913 года Кафка пишет Фелиции: «Мой роман! Вчера вечером я объявил свою полную перед ним капитуляцию. Он расползается у меня под руками, я больше его не удерживаю».
Между тем Кафка вместе с Карлом дошел до самого дна. Он сомневается, удастся ли ему вообще «вытащить эту работу из дерьма»[121]. Кафка чувствует, что притягательная сила бездны, в которую рискует низвергнуться Карл, угрожает и ему самому. Как и героя, его тянет ринуться вниз. Он разделяет с ним удовольствие дать себе упасть. Но и в падении он ощущает внутреннюю связь со своим персонажем. Максу Броду он говорит даже, что мог бы полюбить такого невинного человека, как Карл.
Позднее в дневниках Кафка сделает заметку, что руководствовался им самим не замеченным намерением написать роман в духе Диккенса, в центре которого – невинный и заслуживающий любви человек, над которым нависла опасность оказаться посреди грязи, нищеты и всеобщей бессердечности и которого поэтому нужно спасти.
В конце января 1913 года, когда работа над романом снова приостановилась, он пишет Фелиции, что внезапно проснулся ночью, чтобы записать кое-что для романа. Издатель романа предположил, что речь может идти о следующем месте:
Есть такие отношения, которые я отчетливо ощущаю, но познать которые не в состоянии. Хватило бы погрузиться хоть немного глубже, но именно тут подъемная сила столь велика, что я, пожалуй, поверил бы, что нахожусь в самой глубине вод, если бы не чувствовал потоки под собой. Так или иначе, я оборачиваюсь наверх, и оттуда на меня падает тысячекратно преломленное сияние света[122].
Нырнуть как можно глубже, а затем повернуться обратно, к «сиянию света» – так он думает, а затем прибавляет: «И все-таки я ненавижу все, что наверху»[123].
Но в действительности роман устремляется глубже. Достигший самого дна Карл появляется в отрывке, датированном августом 1914 года, то есть написанном в то время, когда Кафка уже работал над «Процессом». Этот текст назван «Отъезд Брунельды».
В самые ранние утренние часы, чтобы никто не заметил, Брунельду общими усилиями спускают по лестнице и усаживают в коляску. Гору плоти накрывают серой тканью. Карл везет телегу, которая в любой момент грозит рассыпаться под невероятной тяжестью. Робинсон и Деламарш пропали, Карл в одиночку катит по дороге укрытую ношу. Встречные прохожие думают, что он везет какой-то хлам, а может – мешок картошки. Местность становится все более убогой и мрачной по мере приближения к цели – «заведению под номером двадцать пять», вероятно борделю. Карл там то ли мальчик на побегушках, то ли сутенер, то ли доверенный. Местонахождение этого заведения описано так: «Все казалось засаленным и мерзким, будто со всем этим обращались кое-как и теперь никакая уборка уже не вернет дому первоначальной чистоты».
Здесь, в апогее отвратительного, Кафка обрывает текст.
И все-таки пару недель спустя, в начале октября 1914 года, Кафка берется за новую главу, которой Брод в первом издании романа дал название «Оклахомский летний театр».
О смысле этой главы много спорили. Одни разглядели в ней утопию спасения, другие – пародию на спасение; одни – продолжение полного разочарований движения вниз, а другие – великий поворот, путь наверх.
Макс Брод рассказывает:
Из разговоров [с ним] я узнал, что настоящая неоконченная глава о «летнем театре в Оклахоме», начало которой Кафка особенно любил и очень трогательно зачитывал, должна была стать заключительной и звучать утешительно. В загадочных выражениях Кафка с улыбкой намекнул, что в этом «почти безграничном» театре его юному герою словно по райскому волшебству предстояло вновь обрести профессию, свободу, поддержку, даже родину и родителей[124].
Этому противоречит дневниковая запись от 29 сентября[125] 1915 года: «Россман и К., невинный и виновный, в конечном счете оба равно наказаны смертью, невинный – более легкой рукой, он скорее устранен, нежели убит».
Если Россману было уготовано сгинуть, то, как заключили некоторые, летний театр следует понимать как представление в царстве смерти.
Но мало что говорит в пользу этого, потому как мы по-прежнему остаемся в реалистическом нарративном пространстве, созданном прежними главами, с плавными переходами в сновидческие [сферы]. Разрыв и вправду есть, но не на стилистическом уровне, а на уровне действия. Разорвана событийная привязка к эпизоду с Брунельдой.
Мы обнаруживаем Карла на углу улицы за изучением плаката с по-ярмарочному крикливой надписью:
Сегодня с шести утра и до полуночи на ипподроме в Клейтоне производится набор труппы для Оклахомского театра! Большой оклахомский театр зовет вас! Только сегодня, только один раз! Кто думает о своем будущем – наш человек! Приглашаются все! Кто хочет стать артистом – спеши записаться! В нашем театре всем найдется дело – каждому на своем месте! Решайтесь – мы уже сейчас поздравляем вас с удачным выбором! Но поторопитесь – оформиться надо до полуночи! Ровно в двенадцать прием будет
